Сайлес Марнер [= Золото и Любовь., Золотые кудри., Сила Марнер, ткач из Равело] - Горфинкель Даниил Михайлович. Страница 34

Но где же был Сайлес Марнер в то время, как эта удивительная гостья пришла к его очагу? Он находился в хижине, но не видел ребенка. За последние несколько недель, с тех пор как пропали его деньги, у него вошло в привычку время от времени отворять дверь и выглядывать на улицу, словно ожидая, что деньги каким-нибудь чудесным путем вернутся к нему или, напрягая слух и зрение, он может услышать какое-нибудь известие о них либо увидеть их след на дороге. Чаще всего Сайлес проделывал это по вечерам, окончив работу у станка, но он и сам не мог бы толком объяснить свои действия. Его могут понять только те, кому тоже пришлось пережить большое потрясение, расставшись с чем-то горячо любимым. В сумерки, а иногда и позже, если ночь была не очень темна, Сайлес оглядывал тесное пространство вокруг каменоломни, еще не поглощенное мраком, прислушивался и присматривался без надежды, лишь с чувством тоскливой тревоги.

В то утро соседи сказали ему, что наступил канун Нового года и что он должен сидеть и слушать, как колокола провожают старый год и встречают новый, потому что это приносит счастье и может возвратить ему его деньги. Это была всего лишь дружелюбная шутка Рейвлоу над полоумным скрягой, но и она усилила обычное беспокойное состояние Сайлеса. После наступления сумерек он вновь и вновь отворял свою дверь, но тотчас же опять закрывал ее, так как за пеленой падающего снега ничего нельзя было различить. Но когда он отворил ее в последний раз, снег уже перестал идти и между облаками начали показываться просветы. Ткач долго стоял у двери, вслушивался и всматривался: действительно, на дороге что-то двигалось, направляясь к нему, но что — он так и не мог разглядеть. Безмолвие и белый девственный снег, казалось, еще больше усилили его одиночество, доводя тоску до холодного отчаяния. Он снова вошел в хижину и положил правую руку на щеколду двери, чтобы затворить ее, но так этого и не сделал. Его рука, как это уже не раз бывало после похищения денег, была остановлена незримым магическим жезлом каталепсии. Он стоял как статуя, глядя перед собой широко раскрытыми невидящими глазами, придерживая открытую дверь и не в силах удержать то плохое или хорошее, что могло войти к нему в дом.

Когда Марнер пришел в себя, он начал с того, на чем остановился, и затворил дверь, не зная, что пребывал в бессознательном состоянии и не заметив никакой перемены, кроме того, что огонь почти заглох, а сам он ощущал холод и слабость. Он решил, что слишком долго простоял у дверей, глядя на улицу. Подойдя к очагу, где две головни распались, испуская тусклое сияние, он уселся на стул и наклонился, чтобы поправить дрова, когда его затуманенному взору показалось, что на полу перед очагом лежит золото! Золото! Его собственное золото, принесенное назад так же таинственно, как было унесено! Сердце сильно забилось у него в груди, и несколько мгновений он был не в силах протянуть руку и схватить возвращенное сокровище. Груда золота, казалось, разгоралась блеском и росла перед его взволнованным взором. Наконец он наклонился и протянул руку, но вместо знакомого ему прикосновения твердых круглых монет его пальцы нащупали что-то мягкое и теплое. В глубоком изумлении Сайлес опустился на колени и низко опустил голову, чтобы разглядеть явившееся ему чудо: спящего ребенка, круглолицее милое создание с мягкими золотистыми кудряшками. Неужели это его маленькая сестренка, вернувшаяся к нему во сне, его покойная сестренка, которую он целый год, пока она не умерла, носил на руках, когда сам был босоногим мальчишкой? Вот первое, что мелькнуло в голове у полного недоумения Сайлеса. Сон это или нет? Ткач поднялся на ноги, поправил дрова в очаге, подбросил в огонь сухих листьев и щепок, и пламя разгорелось сильнее. Однако оно не рассеяло видения, а только ярче осветило маленькую фигурку ребенка и его лохмотья. Девочка очень напоминала Сайлесу маленькую сестру. Он снова опустился на стул, обессиленный непостижимым происшествием и наплывом воспоминаний. Как и когда дитя появилось в хижине, если он этого не видел? Он ни разу не выходил за дверь. Но вместе с этим вопросом и почти заслоняя его, вставало видение родительского дома и старинных улиц, ведущих к Фонарному подворью, а за этим видением нечто иное — те мысли, которые посещали его в далеких, родных местах. Теперь эти мысли были ему чужды, как старая дружба, которую нельзя оживить. И все же у него было смутное чувство, что ребенок был вестью из той прежней жизни, — он затронул струны, которые никогда не звучали у Сайлеса в Рейвлоу: былой трепет нежности, благоговение перед высшей силой, властвующей над его жизнью, ибо во внезапном появлении ребенка он все еще видел нечто таинственное и не пытался дать этому событию естественное объяснение.

У очага раздался плач: ребенок проснулся, и Марнер, наклонившись, поднял девочку и посадил ее к себе на колени. Она обняла его за шею и все громче и громче кричала «мама», выражая этим, как все маленькие дети, испуг при пробуждении. Сайлес прижал ее к себе и почти бессознательно начал издавать нежные, успокаивающие звуки, в то же время вспомнив, что у него осталось немного каши, — ее можно согреть и накормить ребенка.

Весь следующий час Сайлес был очень занят. Он подсластил кашу ссохшимся коричневым сахаром из старого неиспользованного запаса и дал ее девочке. Малютка тотчас перестала плакать и, широко раскрыв голубые глаза, спокойно смотрела на Сайлеса, когда он кормил ее с ложки.

Затем она сползла с его колен и заковыляла по хижине, спотыкаясь, что заставило Сайлеса вскочить и ходить за ней из боязни, чтобы она не упала и не ушиблась. Потом она уселась на полу и начала стягивать с себя башмачки, поглядывая на Сайлеса и плача, словно хотела сказать, что ей больно. Сайлес снова посадил ее на колени, и его медлительный разум холостяка не сразу понял, что девочка жалуется на мокрые башмачки, которые сдавили ей ножки. Он с трудом снял их, и малютка тотчас погрузилась в блаженное созерцание собственных пальчиков, смехом выражая радость и зовя Сайлеса присоединиться к забаве. Тем временем промокшие башмачки навели Сайлеса на мысль, что ребенок шел по снегу и, значит, вошел или был внесен к нему в дом самым естественным путем. Под впечатлением этой новой мысли, не теряя времени ни на какие догадки, Сайлес взял ребенка на руки и направился к двери. Как только он отворил ее, снова раздался призыв «мама», которого ткач не слышал с тех пор, как ребенок проснулся от голода. Наклонившись, Сайлес мог различить следы ножек на чистом снегу, и они привели его к кустам дрока. «Мама!» — снова и снова кричала девочка, и так тянулась вперед, что чуть не выскользнула из рук Сайлеса. И тогда он заметил, что перед ним не просто куст, а еще и человеческое существо, голова которого лежит в ветвях дрока, а тело почти занесено снегом.

Глава XIII

После раннего ужина веселье в Красном доме перешло в ту стадию, когда застенчивость превращается в легкую игривость, когда джентльменов, знающих о своих необыкновенных способностях, удается уговорить протанцевать матросский танец, когда самому сквайру больше не сидится за карточным столом и он начинает говорить громким голосом, рассыпая табак и похлопывая гостей по спинам. Это очень раздражало дядюшку Кимбла, который, будучи человеком весьма покладистым в трезвые деловые часы, за картами и коньяком всегда волновался, говорил резкости, недоверчиво тасовал карты перед сдачей противника и вытаскивал маленький козырь с видом невыразимого отвращения, будто в мире, где происходят подобные вещи, человеку остается только удариться в безудержный разврат. Когда вечер доходил до этой стадии непринужденного веселья, слугам, тяжелые обязанности которых кончались вместе с ужином, разрешалось получить свою долю развлечения и полюбоваться танцами, поэтому служебные помещения дома в это время пустовали.

В белый зал вели две двери, и обе были распахнуты настежь для большего притока свежего воздуха. Около одной из них толпились слуги и деревенские жители, а неподалеку от второй расположилась группа гостей, в центре которой Боб Кесс лихо отплясывал матросский танец. Сквайр, стоявший тут же, очень гордился своим бойким сыном и не уставал говорить, что Боб весь в него, каким он был в дни молодости, что означало в его устах высшую похвалу. Годфри стоял поблизости. Но он не любовался искусством брата, а, не отрывая глаз, смотрел на Нэнси, сидевшую среди гостей рядом со своим отцом. Годфри намеренно не подходил к Нэнси, потому что ему не хотелось быть предметом отеческих шуток сквайра на тему о женитьбе и о красоте мисс Нэнси Лемметер, так как эти шутки становились все более и более прозрачными. Он надеялся еще раз потанцевать с ней, когда окончится матросская пляска, а тем временем ему доставляло удовольствие тайно подолгу глядеть на нее.