СССР - Идиатуллин Шамиль. Страница 43

– Ага. Уяснил. Свободен. Только, Алик, есть ведь еще один вариант. Я не вот прямо сейчас работать побегу и заявление писать погожу, а немедленно тебе в табло разик дзынькну. Может, у тебя моча от головного мозга отольет.

– Ух ты, – сказал я, отвлекаясь от графиков. – Это у нас к Рождеству такая смелость в организме вырабатывается или это мы переворот со смещением начальника устраиваем? Да я тебе сейчас такое табло...

– Алик. Алик! Послушай меня, пожалуйста.

– Все, наслушался уже. Я, знаешь, спокойно ко всякой субординации отношусь, но буреть не надо, и со мной так...

– Алик! Минута – и потом я уйду. Считай, если хочешь. Значит, первое: Эльмира Таньке позвонила, говорит, дома, долетела нормально, про тебя спрашивала, через пару недель будет. Второе: тебе надо отдохнуть, потому что ладно я, но народ уже реально шугается: торчишь тут как леший, воняешь на всех да обгавкиваешь. Позорище, честно. Яша как раз на стойбище сегодня возвращается, езжай с ним – хоть на охоту, хоть вхолостую по тайге побегать. Вообще капитально очищает. Третье: я за свои слова извиняюсь, заявление утром принесу.

– Какое заявление? – туповато спросил я, пав, как Штирлиц велел, на последнюю фразу.

– Блин, ну что как маленький. Auf Wiedersehen, как было сказано. Уходить надо – не затем, что приспичило мне, просто время приспело. Да ладно, это я не выделываюсь. В самом деле наговорил тут. А то ты потом всю жизнь при виде меня комплексовать будешь, не дай бог.

– Смело, – сказал я на автомате и вчесался в макушку.

– Я смелый, а вы трусы, нет, идиоты, дебилы, блин. Развод у них, хулле. Не сметь! Не сметь разводиться! – почти заорал Кузнецов, выкатывая глаза. – У вас нет такого права! На вас весь Союз смотрит, у вас расклеится – всё посыпется. Понял? Я Эльке это скажу, я вас лично друг на друга набрасывать буду, пока обратно не соберетесь!

– Не соберемся, Сережа, – легко сказал я. – Все, копец.

– Да почему?

– Потому что в семье нельзя обманывать.

Кузнецов дряснул кулаком в потрясенно ухнувшую дверь и тихо объяснил:

– Иногда без обмана правды не добьешься. Это жизнь.

Я пожал плечами.

Кузнецов, явно затолкав обратно еще какое-то назидание, безнадежно махнул рукой и сказал:

– Ну вот так. Короче, я пошел. Рад был совместно, и все такое. Счастливо.

– Стоп! – рявкнул я, и Сергей застыл, как опытная модель, вполоборота.

Он даже не шевельнулся, уточняя:

– И что?..

Я встал, подошел к нему (тут Кузнецов таки переступил с ноги на ногу и сгруппировался – ага, помнит псарь цареву науку), протянул руку и сказал:

– Здравствуй.

Сергей покосился на дверь, чуть оттопырил левый локоть, очевидно прикидывая траекторию ухода от предполагаемого удара, но ответил на пожатие почти не мешкая и с адекватным звуковым сопровождением:

– И снова здравствуйте.

– Ну, ты же правильно сказал, я не здоровался. Вот, лучше поздно. Короче, так, Сереж.

Я потряс головой, собирая рассыпающиеся слова в кучку. Кузнецов ждал.

– Ты кругом прав, я законченный мудак. Был пьян, вспылил, погорячился, axmaq inde, [9] впредь обязуюсь, never again. [10] Официально прошу прощения и очень надеюсь, что извинения будут приняты. Это, значит, раз.

– Принято, – буркнул Кузнецов, пытаясь освободить руку.

На третьем разе он поймал удачу. Я отступил на шаг, внимательно посмотрел на него и сказал:

– Спасибо.

Потом вернулся к столу и принялся собирать раскиданные бумаги и мелкую утварь, говоря на ходу:

– Теперь, значит, два. Я концепт по стратегии почти докрутил, часа через полтора доклад оформлю – и можно будет представлять высокому собранию. Егоршева нет, да и не его это, так что представлять тебе. Заказывай билеты, а завтра, пожалуйста, пораньше приходи, почитай, пока я на связи буду.

– А вот с этого места, пожалуйста, поподробнее. Почему я представлять, какие билеты, зачем пораньше и что значит «пока на связи». А потом?

– А потом не буду.

– Почему?

– Потому что или Рычев примет положительное решение по заявлению, и тогда мне надо трудоустраиваться где-то, где наша связь не берет, или он примет отрицательное решение, и тогда я удеру к Яше на вправку мозгов, ну, или там пока Рычев не передумает наконец.

Кузнецов очень сдержанно спросил:

– Что за заявление-то?

– Как ты там сказал: «Блин, что как маленький»? Так вот. Серег: блин, что как маленький?

– Так. Ничего не понимаю. Ты что, в отставку подал? Когда? Почему, нет, зачем?

– Завтра. То есть сегодня уже, получается. То есть не подал, а подам. Потому что надо. Затем, что вот сейчас перепахали меня твои слова про дискредитирующую функцию, которую я тут второй день отправляю всем на головы.

– Алик, хорош глумиться.

– Да я и не глумю... не глумлюсь. Ты прав, так сказать, во внешнем плане – вреда от меня пока больше, чем пользы. А я, если внутренний план изучить, могу сказать, что там все совсем плохо, – говно кипит, вот и вся органическая жизнь.

– Ой, да, Алик, это нормально...

– Ненормально, и ты знаешь. Это нормально для белых воротничков с нормированным рабочим днем и тонкой душевной организацией, и для прочих бездельников это существенно. А нам с тобой в депрессняк и озлобленность впадать нельзя. Если мы, видишь, кидаться на людей начинаем, кой толк в нас, в наших идеях, в Союзе? Если мы не по-человечески, то что от Союза остается? Капвложения и гаджеты разные. И получается, что мы не Союз ни фига, а очередной чеболь, в котором все пашут за страх и который жив, только покуда папики бабло кидают. А как кидать перестают, так страх уходит и наступает полный террариум. Тебя такой подход устраивает? Меня нет. Поэтому давай без базаров: с завтрашнего дня принимаешь дела и становишься и. о. исполдира, а дальше уж как Рычев распорядится.

– Алик, не дури.

– Сережа, не тупи. Я прав, ты знаешь, болтать без толку, и поздно уже. Я вот только, с твоего позволения, еще в кабинете на пару часов зависну – чисто бумаги добить. Ну, и приказ напишу. Разрешаешь?

Серега издал длинный непонятный звук, постукал кулаком в стенку и сказал:

– Ладно, я пойду. До завтра, Алик.

– Завтра, скорее всего, не увидимся, записку я в приемной оставлю. Счастливо.

Серега шагнул через порог, упрямо бросив через плечо:

– До завтра.

Вот баран ведь, одобрительно подумал я и стек в кресло. Прислушался к себе. Вроде да, все было решено правильно, хоть и чересчур быстро, а я так не привык. Наоборот, привык семь не семь, но пару раз думать, потом прикидывать развитие событий, потом уже скальпель-зажим. Зато на душе впервые за три дня было легко и тепло. Хотя будущее не представлялось с этой точки, из этого кабинета и с этой высоты – совсем не представлялось. Наверное, с другой высоты тоже, но вставать для проверки было лень.

Значит, все случилось правильно. Значит, будем настоящими шевалье, будем делать, что должны, и ждать, что будет. А должны мы закончить записку, навалять приказ о собственном отлучении и мчаться до хаты, чтобы еще раз попробовать уснуть. После традиционного душа. Или сверхтрадиционного – если, конечно, неизящный Сергей высказался насчет вонючести не рифмы ради. Я низвел узел галстука, и без того застрявший где-то над правой ключицей, оттянул ворот и повел носом. Да, не рифмы ради. Из-под рубашки несло давно скисшим молоком. Очень давно – сильно раньше моих вечерних, например, очных бесед.

Черчилль принимал министров и генералов голым в бассейне, и ни фига. А шевалье до Крестовых походов считали мытье забавой быдла и переменили мнение лишь под влиянием сарацинов. Но что до Черчилля, что до рыцарей мне было далеко и не надо. А вот мусульманином я себя считал, но ведь, кабы был правильным муслимом, читал бы намаз пять раз в день, предварительно омываясь. А я – я ваша ошибка, профессор. Мунафик, одно слово.