СССР - Идиатуллин Шамиль. Страница 44

Стыдом вмазало крепко – даже глазам стало тепло, а уши лучше бы не видеть и не трогать. Я где силы только взял (не врал мудрый горец про энергию стыда), метнулся в санузел, положенный моему кабинету – не моему уже, хо-хо, – по номенклатуре, включил котел, брезгливо ежась, стащил с себя одежду вместе с браслетом, зашвырнул подальше мятую рубашку – да, сегодня я особенно мнительный. Костюм попытался набросить на бачок поаккуратнее, но тут от подмышек пахнуло, меня скривило, и я полез под душ, не дожидаясь не то что глобального, на даже сколь-нибудь заметного потепления.

Обратно выполз очень бодрым, синим и трясущимся, как старинный холодильник на рваном линолеуме. Лязгая зубами и подвывая, растерся крохотным полотенцем, хотел подключить и рубашку, но, едва взглянув на нее, от мысли отказался, накинул поверх кучки полотенце, как плед на жабу, свернул в сырой кочан, сперва запихнул его за котел, потом метнул в лоток душа, наконец, аккуратно уронил у порога, украсил носками, торопливо и наискось влез в костюм, совсем уже откровенно дребезжа зубами, выскочил в кабинет, ввинтился в шкаф, радостно вынырнул с невесть как затесавшейся водолазкой, носками и подарочным пледом, в которые я немедленно влез, сумев почти не потерять джоулей на съём-надёв пиджака.

Сперва-то я хотел, взбодрившись душем, вернуться к работе и единым гениальным порывом завершить все, чего наобещал. И даже не передумал – просто, побродив по кабинету клетчатым шотландским привидением и даже честно покуковав полминуты в рабочем кресле, сообразил, что ночь длинна, стужа хуже, а теплокровные существа в условиях сугрева функционируют наиболее правильным образом. Так что не будет совсем ничего страшного, если я перейду из синей части спектра в привычно розовый не на боевом посту, а чуть сбоку, на диванчике. Идея оказалась толковой – через пару минут я перестал трястись, потом сумел оторвать коленки от подбородка, потом медленно и томно распространился по всему дивану, решив досчитать до ста и вскочить.

И сразу пришла Элька. Не пришла, а возникла, сперва шелестом и теплой ласковой ладошкой – по лбу, по скулам, тонким земляничным ароматом через нос сразу в луковицу обонятельного тракта, по шее, ниже. Мне стало щекотно и нервно, я ерзанул и попытался пробурчать что-нибудь осуждающее, но не сумел, да и не время было – пришла ведь, сама. Я заулыбался и попытался поймать губами вторую ладонь, испытывающую щетину на колкость. Руки исчезли, обиделась, понял я, но Элька с силой ухватила мои запястья, воткнула их в диванный валик за головой – и тут же оседлала меня, жаркой плотностью проехалась от пояса чуть вверх и чуть вниз, до естественного препятствия, которое стала преодолевать в замедленном режиме. Я вытянулся и сурово замер. Бока и ребра взялись в прохладные упругие тиски, пылкие круглогубцы подминали пиковый рельеф, на грудь легла податливая тяжесть, а на лицо упали щекотные шелковые кисти, которые нежно – р-раз, два-а-а – смахнули куда-то на пол старание быть серьезным и хмурым. Я хихикнул, но тут же был заткнут горячими губами, повел руки по гладкому вверх, выгнулся, мягкая упругость вжалась и вползла, и сам я уже прорастал и пер куда только можно и нельзя, а губы смелели и жгли, голову снесло в тундру, и только одна мысль потерянно кружила по застрехам схлопывающего чердака: зря Элька постриглась, а Дашка вот нет – и смотрите чего.

Я снова выгнулся – без толку, держали крепко, – свел и развел руки, выводя их из бережного захвата, аккуратно подцепил Дашу под мышки и попытался снять с себя. Получился акробатический этюд, по итогам которого мы перескочили с пятого на двадцатый узелок Камасутры: сменили положение лежа на положение сидя, причем Дашка скрестила лодыжки под моей спиной и зарылась лицом за ухо, бормоча малоцензурную чепуху про Алика и ну давай же, наконец.

У нас ведь так: либо недомогания, либо домогательства, либо одно из другого.

Я пару раз панически дернулся, отчего композиция едва не приобрела законченный вид, Дашка даже откровенно задвигала тазом, невзирая на одежды, которые почти ничего уже не сдерживали. Это уже называется сексуальное помогательство.

Я сильно выдохнул, замер, собрался с мыслями и грубо спросил:

– Сдурела?

– Ага, – горячо выдохнула Дашка и слабо куснула меня за ухо.

Я мотнул головой и решил зайти с другой стороны:

– Сколько времени, вообще?

– Хватит, – сказала Дашка, преследуя мое ухо.

– Вот именно, хватит. Ты чего творишь, вообще? Почему не дома?

– Во-первых, – прошептала умелая сук-к-кубша, поводя бедрами по моим бокам, коня, блин, нашла, – потому что велено обходку поскорее кончать, вот и кончаем по ночам – уж кому как повезет. Во-вторых, домой я уже собиралась, да вот тебя, беднягу, проверить решила. В-третьих, не зря. Так что не дергайся, парень, дождался ты, раз сам забоялся.

– Начальства домогаешься, карьеру сделать хочешь?

– Обидеть пытаешься, значит, по существу возразить нечего? Слив засчитан. Значит, опять во-первых: карьеру я другими способами делаю. И во-вторых, уж не через такое начальство, как ты. Никакое ты мне больше не начальство. Я с Кузнецовым говорила и все на самом деле знаю. Так что общаемся как мужчина с женщиной.

– Ты не моя женщина.

– Вот я и предлагаю это исправить.

– Поздно, Дашенька.

– Я думала, ты мусульманин.

– И что?..

– У тебя еще три попытки в запасе, нет?

– А. Так я, девочка, еще и татарский буржуазный националист.

– И что?..

– И то, что на нетатарок у меня не стоит.

– Я уж вижу.

– Ни фига ты не видишь, темно. Это расческа.

– Расчеши меня, – томно сказала Дашка, наваливаясь на меня мягкой складной тяжестью.

– Тьфу, Дашка. Ну иди уже, а.

– Иду.

– Руки убери.

– Руки не нравятся? А если так?

– Бал-лин... ты чего делаешь? Я щас впишу, честно.

Дашка согласно пробурчала.

Я понял, что сопротивление бесполезно и глупо. Как говорил сто лет назад один медик-литератор, если в первом акте на стене висит ружье, то второй акт должен быть половым. Кончилися танцы, наступил древний анекдот. Коль изнасилования не избежать, следует расслабиться и получать удовольствие. Тем более что Дашка была очень красивой. Очень. Грудь, конечно, не такая, как у Эльки, зато ноги длиннее и коленки модельные, и всегда она мне очень нравилась, и любит вроде по-настоящему, пусть не сердцем, а надпочечниками и яичниками, а Элька обманула, уехала, и даже если приедет, поломанное наново не забинтуешь, и что я из себя целочку строю, будто до Союза не было у меня корпоративных мероприятий на выезде, – так что изменилось-то?

Я отъехал назад, так что Дашка смешно чмокнула губами, задрал ноги, кувыркнулся спиной через подлокотник дивана и быстро попятился к двери, засупониваясь и бормоча что-то про душ, непорядок, извини, честно, сейчас нельзя, вот Элька вернется, будем каждый день адюльтерствовать.

Дашка, приподнявшись на локте, молча смотрела на меня. В полумраке она была уничтожающе красивой.

Я отчеркнул от себя эту красоту захлопнутой дверью, миновал приемную, почти машинально ухватив дежурную куртку с вешалки, и, втолкнувшись в дежурные же сапоги, вывалился в коридор. Припал к стене, несколько раз вдохнул и выдохнул, вделся в куртку, попытался застегнуться, понял, что так дело кончится коренным членовредительством, провел несколько маваши и уро-маваши с обеих ног – затекшие мышцы затрещали, но кровь вроде рассасывалась, правда, куда медленнее, чем я надеялся.

Я опасливо оглянулся на дверь, бросил несколько вертушек с переходом голова-корпус-голова и поспешил к выходу.

Охранника на сей раз не было, но шлифовать дисциплину будем позже, – и вообще не мы, а Сергей Владимирыч, он начальник, Дашкин в том числе, пусть теперь и отдувается по всем фронтам и диванам, хе-хе.

Глупо все вышло – зато взбодрился и повеселел. Поспал опять же.

Только за дверью мне удалось вправиться и упихать всего себя в одежду. Довольно быстро удалось – оно и неудивительно, учитывая, что за бортом свистели честные минус двадцать три. Оттепель, по нашим меркам.