Хазарские сны - Пряхин Георгий Владимирович. Страница 97

Вспомнился старый-старый партийный анекдот.

— Сколько проживет на необитаемом острове секретарь ЦК КПСС?

— Ровно столько, сколько протянет его помощник. Как только помощник окачурится, в тот же день и секретарь отбросит копыта…

Эти — другие. Спокойно и плотно ведёт лодку, без посторонней, особенно Серегиной, помощи разбирается с удочками, насаживает и забрасывает так, что леска со свистом режет утренний вкусный воздух… Видно, что на реке вырос — уже по одному ходу лодки и по знанью мест, куда править, где может обретаться тот же волжский щеголеватый канатоходец — судак. И сруб при необходимости поставит, и душу, при случае, вынет. Такой не только сам себя, но еще и помощника запросто прокормит. Не зря именно к ним липнут сейчас прилипалы всех мастей. Пришедшие из конкретных дел, из племени челноков, этой сеголетковой молоди современного российского капитализма, из фирм, где за копейку удавятся, а за две удавят, они и в новых своих эмпиреях предпочитают не терять этой генеральной, дубовой направляющей. Навыка выживать на необитаемом острове.

И даже Серегу обучить пытается!

И червя насаживать, и забрасывать. Напарник вице-губернатору действительно попался слабообучаемый. С червяком-то справился, с лескою тоже — правда, без врожденного вице-губернаторского шика: какой там шик, сам себя чуть за ухо не поймал! — а вот ни одного утянутого в серебристый концертный фрак судака выманить на публичные вокализы не удалось. А у Антона Петровича под ногами — целая вибрирующая спевка. Пасти яростно разевают, но такие высоченные ноты берут, что человеческому уху не разобрать — только нечеловеческому. Рыбная ловля в подмастерьях — все равно, что эпигонство в литературе или другом искусстве: и червяк тот же, и замах замечательный, и стиль — как у мэтра, а улова-то всё равно нема.

И Сергей, откинувшись на нос лодки, что увязла в недвижной воде, тоже как пойманная за волосы кем-то снизу, и, подложив под голову скрещенные кулаки, просто любовался ловким и бывалым человеком: занятие не хуже рыбной ловли.

И думал.

Кто он сам для этого человека? Директор, даже не хозяин, мелкого московского издательства. Некое уважение и дружелюбие Антон Петрович сдержанно излучает по отношению к нему скорее по инерции — в силу каких-то некогда занимавшихся Сергеем высот, возраста — вице-губернатор года на четыре помоложе него — а главное, благодаря серьезной компании, в которой явился Сергей под его гостеприимное покровительство. Уважение и дружелюбие не столько по отношению к самому Сергею, сколько к Виктору, Воронину, Мусе, которых вице-губернатор действительно знает не один год и которые весьма полезны и ему, и области: вон сам Тракторный завод берет у того же Виктора кредиты на зарплату… Чужим светом торгуете, Сергей Владимирович!.. А ведь было время, когда пирамида торчала в обратном положении. Пропасть была между ним и этим парнем. Сохранись прежнее положение вещей, вряд ли они и пересеклись бы когда-либо. Маловероятно, что рыбачили бы вместе где-то до тыща девятьсот девяносто первого. Слишком разные берега были у них.

С высокой-высокой горы летишь ты, Сергей Владимирович, — и неизвестно ещё, где остановишься.

Но каким бы горьким ни был личный, Сергея, счёт к событиям девяносто первого года, отбросившим его к той социальной ступени, с которой он когда-то лишь начинал, стартовал, но в его размышлениях о темных, венозных русских революциях в последнее время появился какой-то настойчивый новый импульс — не в предощущении ли очередной?

Их сейчас принято ругать налево и направо. И яростнее всего почему-то клеймят и хоронят революции именно те, кто всегда успевает воспользоваться их плодами. Считая, видимо, что дозволенное им не может быть дозволено более никому. Серёгин род революция рубит под корень, и уже не в первый раз. И всё же…

При специфической русской самоорганизации и ревностном самообслуживании власти именно революции как таковые являются, увы, едва ли не единственным инструментом смены элит. А стало быть — просто инструментом истории, ибо вся история человечества есть не что иное, как бесконечная смена элит. Окуклилась, выдохлась, разложилась и выродилась одна элита — девятым валом над нею, вздымая с самого дна и грязь, и ворвань, и камни, и песок, и кровь, кровь, кровь, встает другая. И ни от чьего конкретного желания или нежелания это не зависит. Вернее, зависит примерно так же, как от страстей наших грешных зависят, скажем, цунами или землетрясения. Это скорее страсти наши зависят от революций и даже формируются ими — так же, как в самой прямой зависимости, оказывается, находятся они от первоисточника всех абсолютно земных пертурбаций — солнечной активности. Они и зарождаются по одним и тем же грозным и мерным законам, скорее геофизическим, чем психофизическим.

И последние станут первыми — эта библейская истина реализуется в России чаще всего своим самым сжатым, самым пневматическим ходом: передёрнутого затвора.

Весь вопрос лишь в качестве предоставляемого эпохой оружия, определяющего разницу между убийством и самоубийством.

Самые ловкие, акробаты, поняв, что сопротивление бесполезно, умудряются оседлать неотвратимое, а самые расчетливые — расфасовать его по пробиркам.

А без того, чтобы последние вновь и вновь не стали первыми, нет и не может быть движения вперед. И потому — нет в природе конченных людей. Ни на ком не ставь при жизни крест! — этому тоже Сергея научила именно новая жизнь. Скольких, казалось бы, пустых, отжатых и даже отживших увидал он сейчас — на коне. И прекрасно смотрятся и даже, похоже, справляются. Но дело даже не в этом. Конченных людей быть не может уже потому, что для бога нету избранных: и последние станут первыми…

Может, он поэтому вновь и вновь и возвращается к этим тяжелым мыслям, что втайне и для себя ищет надежду, лазейку для надежды? На поворот судьбы. Но это уже иллюзия — для него лично поворот уже маловероятен: не успеется.

Любая власть в России является абсолютизмом и к нему стремится — отсюда, наверное, проистекает и своеобразие методов противодействия ей.

Хорошо пупком кверху размышлять о неизбежности революций. Если б они каждый раз не метили в тебя самого. И если б ты сам не был колесован только что одной из них. Тебе только кажется, что лежишь кверху пузом, весь такой облагодетельствованный и сытый чужой заботою, а на самом-то деле это взгляд на окружающий и блистательно несущийся мимо тебя — уже после переезда — мир из кювета.

Как сохранить в себе даже не силы, а сосредоточенность к жизни и на жизни? Любопытство и цельность? Не деморализоваться, не впасть в растительную летаргию, не переехать еще и самого себя?

Не знаю.

Есть только одно, что делает человека самодостаточным, независимо от карьеры и даже физического состояния: способность мыслить самому и воспринимать чужое. Сызмальства отравленный честолюбием, Сергей утешает себя тем, что за эти годы не только издал то, что без него никто не издал бы — он стал ч и т а ю щ и м издателем, что сейчас большая редкость: на книгах зарабатывают, как на наркотиках — стараясь не вляпаться, не пристраститься, не заполучить самому наркотической зависимости…

Сергей любит молчаливых людей. Антон Петрович ушёл в рыбалку, как суслик в норку. Молча, размеренно и сладострастно. Смолкли, ближе к полудню, птицы на островке, близ которого примерзла, как муха, набредшая на зеркале на капельку мёда, их лодка. Молчит пустая, поделённая на рукава река, вместе с которой безмолвно движутся куда-то и острова, и лодка их, и само небо: кажется, слышно, как вращается Земля. Осознав всю безнадежную глубину Серегиной необучаемости, вице-губернатор не пристает к нему с дальнейшими наставлениями, не делает новых попыток обучить столичного медведя езде на велосипеде, не занимает его расспросами и, в свою очередь, не ждёт бесконечных восхищенных возгласов по своему адресу. Сергей раза два, после особо крупных дирижаблевидно прочертивших кривую от воды до лодочного дна экземпляров, льстиво подгавкнув, был удостоен ответно поднятого вверх большого пальца — этим оба и удовольствовались.