Мой ангел злой, моя любовь…(СИ) - Струк Марина. Страница 74

— Nous nous sommes deja vus, mademoiselle [327]. Не припоминаете, на реке в один дивный летний день, — а сердце замерло, когда хозяин дома, представляя дочь, заявил о ее незамужнем статусе. Быть может, кольцо и означало помолвку, но помолвка — это еще не венчание!

— Господин капитан помог нам как-то в пути, — проговорила Анна, видя удивленный взгляд отца. — Дормез застрял в речном иле при переправе. Я говорила вам о том, папенька, как-то.

— А где же пани графиня? Где же ваша тетушка? Надеюсь, она в добром здравии? — осведомился Владимир.

— La tantine de mon fiance [328], - заметила Анна, спеша расставить тут же акценты, осведомляя о своем положении невесты. Выставляя преграды, отметил Владимир про себя, с трудом сдерживая довольную улыбку. — Она захворала пару седмиц назад по возвращении. Ее имение, что по соседству с нами, за время отсутствия было разграблено и сожжено. Неудивительно, vu que [329] кого в нынешнее время должна выносить русская земля.

— Прошу в столовую! — громко возвестил Иван Фомич по знаку барина, явно обеспокоенного тем разговором, что велся ныне в гостиной. Владимир поклонился Анне и предложил ей руку, чтобы провести к столу, но Михаил Львович сам взял ладонь своей дочери и положил к себе на сгиб локтя, показывая поляку взглядом, чтобы и смотреть не думал даже в сторону его дочери. За ними медленно потянулись из гостиной женщины, аккуратно проскальзывая мимо Владимира, не поднимая на него глаз, вызвав у него легкую усмешку.

Он был враг здесь. Его ненавидели. Это было ясно как день еще по его прибытии сюда. Но видит Бог, разве не интереснее игра при таких условиях? Покорить не только Россию, о чем мечтал с самого отрочества, ведь ненависть к этой стране-хищнице в нем пестовали едва ли не малолетства. Но и само олицетворение этой земли — русоволосую гордячку с сине-серыми глазами, так яростно сверкающими при свете свечей в ответ на каждый его взгляд. И так будет! Или он не Влодзимир Лозинский!

Глава 18

Он определенно нервировал ее, нельзя было не признать этого. Этот поляк преследовал ее везде, куда бы Анна ни пошла. Была ли она на хозяйском дворе, он шел к псарням. Садилась ли с работой в доме — щипала ли корпию или резала полотно для госпиталя, он был тут как тут: присаживался в свободное кресло или стул, предлагал женщинам беседу на разные темы.

Обычно пан Лозинский говорил о своей родной земле и фольварке, что оставил в Литве. Об ивах над прудами, что были в его землях, о старом замке, от которого осталось в целостности только основное здание жилое, части стен и брама с выбитым в камне родовым гербом, о просторах полей и топях болот, о длинноногих птицах, что вили гнезда на холопских крышах из дранки. Рассказывал об истории рода Лозинский, об их гербе. Любил истории не только о славных предках своих, но и о мистических происшествиях, которых было немало в таком старом и почти разрушенном ныне замке, как его родной дом.

Эти таинственные рассказы для Анны были более привлекательны, чем повествования о той доблести, которой отличались предки пана улана, и тех ратных подвигах, что те совершили. Мыслей о крови и сражениях ей хватало и без историй о прошлом некогда славного шляхетского рода. И так с трудом засыпала вечерами, проведя долгое время перед образами.

Зато история о привидениях Белой Паненки и Темного шляхтича в старомодном ныне жупане ей нравилась гораздо больше. Анна была готова слушать ее снова и снова, несмотря на печальный конец: Белая Паненка, будучи юной невестой, не дождалась своего суженного с войны времен Потопа, — он умер на нее руках от полученных ран, испуская последний вдох на пороге замка, где она ждала его. Панна зачахла от тоски спустя год после его погребения и была схоронена в подвенечном наряде, как просила. Чтобы за той чертой все же пойти под венец. И, как говорил пан Лозинский, ей это удалось — она появляется на стенах замка часто, но только раз в несколько месяцев ее ведет по привычному пути к замковой часовне Темный шляхтич в жупане и кунтуше с длинными рукавами.

Но эта трагичная история всякий раз напоминала Анне о том, как далеко от нее ныне Андрей, как неизвестна для нее судьба его. Жив ли он? Здрав ли? Оставалось только гадать о том. И она откладывала в сторону работу вскоре и уходила, извинившись, в сад, если не лил промозглый дождь, чтобы снова пройти той самой дорогой, столь памятной для нее. До самой лесной тропинки, уходящей в буйство красок осеннего леса и далее — до заветного луга с покосившимся сараем на нем.

У края леса Анна обычно останавливалась и шла обратно к дому, стараясь не замечать поляка, тенью идущего за ней. Его присутствие почти не ощущалось подле нее — расстояние между ними было довольно приличным, да и попыток сблизиться он совсем не предпринимал. Только наблюдал за ней издалека, словно примеряясь с какой стороны к ней подойти, обогнув преграды, что она так тщательно выставляла меж ними.

Но все же Анна чувствовала его помимо воли. Учащался пульс в присутствии этого поляка на злость Анне, нервы обострялись, будто в ожидании подвоха. И ей это совсем не нравилось…

— Вы так часто стали меня навещать в последнее время в моем заточении, — стала замечать Марья Афанасьевна, не желавшая выходить из отведенных ей покоев, дабы и мельком не встречаться с нежеланными для нее соседями по дому. Даже прогулки совершала отдельно от остальных, чтобы ненароком не встретить улана. Каким бы любезным ни был молодой темноглазый поляк, для нее он был тем человеком, что мог пустить пулю или задеть пикой ее Андрея. И даже его помощь в том досадном происшествии не помогла Марье Афанасьевне принять Лозинского, когда тот просил ее о вежливом визите в ее будуар.

Темноглазая шельма, негодовала графиня, замечая, как тот следует на прогулках за Анной в парк. Уж слишком пытался прийтись по нраву всем живущим в усадьбе! Не любила Марья Афанасьевна таких изворотливых. И ей не нравилось, как краснеет Анна, когда Мария упоминала в разговоре имя раненого улана. Очень уж это не нравилось! Уж слишком схоже было то с ее историей, слишком известны подобные ошибки и их последствия!

— Я рада, что вы находите время для визита ко мне, ma chere, — хлопала она ласково по руке Анну, гадая, стоит ли ей поведать о том, по какому краю та ходит ныне. И о своем так и не сложившемся счастье. — Я даже рада в какой-то мере, что хлопоты заготовок уже закончены, а значит, вы сможете уделять мне поболе минут, чем прежде. Мы же родственницы в будущем, а так мало я ведаю о вас, Анна. Непозволительно то…

— Вы думаете о нем? — вдруг спросила Анна, едва не поставив Марью Афанасьевну своим вопросом и его интимностью в тупик. Ее глаза так блестели странно в скудном свете осеннего дня, и графиня распознала в этом блеске невыплаканные слезы, сжала ладонь девушки в ободряющем жесте.

— Каждый Божий день, моя милая Анна, — тихо ответила девушке, ничего не скрывая. — И молюсь неустанно за него. Не станет его, и мне нет места боле на этом свете. Вы молоды и красивы, еще сумеете устроить свое счастье. А мне мое уже не получить боле в случае…

— Нет-нет, — горячилась Анна, цепляясь в волнении за руки графини. — И я не смогу без него! Я так люблю его! Ах, если бы знали! Так люблю! Не корите меня за открытость мою, но ни с кем другим я не могу говорить о нем, кроме вас. А мне это так надобно! Так надобно!

И Марья Афанасьевна легко угадывала страх за этими словами, сказанными так бурно и запальчиво. Страх, что забудется, сотрется из памяти облик и слова, страх, что ныне начинает нравиться другой мужчина. Глупая девочка, улыбалась графиня, гладя болонок, лежащих подле нее в кресле. Пока не знает границы между влюбленностью и истинной любовью, пока не умеет читать сердца, и уж тем паче, свое собственное. Разрывалась Марья Афанасьевна ныне: стоит ли ей отпустить судьбу на волю, позволить нити вертеться, как та желает, или все же попытаться удержать Анну возле себя, бережно храня и подпитывая своими воспоминаниями чувства Анны?