Мой ангел злой, моя любовь…(СИ) - Струк Марина. Страница 77

Оттого только пожала плечами безразлично и взяла под руку графиню, улыбаясь своей прежней вежливо-очаровательной улыбкой.

— Поднимается ветер, Марья Афанасьевна, пойдемте в дом, — а потом заговорила, защебетала, спрашивая графиню о том, как та возвращалась из церкви, кого видела, с кем говорила по пути. Легкая болтовня. Искусственная улыбка на устах. Пустые глаза. Прежняя Анна, так раздражавшая Марью Афанасьевну прежде. А еще графиня заметила скрытый знак, что подала Анна поляку, следовавшему за ними на расстоянии пару шагов. Знак хранить молчание… Effrontee, etourdie, поджала губы Марья Афанасьевна недовольно.

И за последующим обедом, что сервировали в малой столовой, именно Анна царила за столом — заводила беседы, вовлекая в них обедающих, шутила, обменивалась взглядами с поляком, что с какой-то странной улыбкой наблюдал за ней. Все тут же оживились со временем, вскоре зазвучал за столом смех — искренний, легкий — впервые с конца августа, появились улыбки, разрумянились лица барышень. Даже Михаил Львович вдруг стал любезен с нежеланным для себя гостем — предложил тому раскурить трубки в кабинете, пока дамы завершат трапезу и перейдут после в салон. И именно Михаил Львович предложил после позвать на ужин соседей, чтобы хотя бы на один вечер забыть о том, что творится вокруг. Тут же разослали приглашения в ближайшие имения.

Впервые за несколько месяцев сервировали большую столовую, как только спустились сумерки. Принесли и вскрыли заколоченные ящики с фарфором и серебром. Расставили цветы в вазах, что срезали в оранжерее — наполняющие комнаты дивным ароматом бледно-розовые букеты роз. Зажгли свечи в серебряных жирандолях — впервые такое множество восковых свечей, которые старались экономить в последнее время. Дамы надели шелковые и газовые платья, блестели в огоньках камни и благородные металлы. Мужчины облачились в парадные сюртуки и фраки, повязали шелковые галстуки, пряча их концы за парчовые жилеты. Даже присутствие улана не могло испортить особого настроения, что царило у всех в этот вечер. Казалось, что все решили дружно сделать вид, что этот красно-синий с серебром мундир — форма офицера польских улан русской армии, забыть, что где-то за стенами этого дома идет война, так жестоко разделившая их жизни на «прежде» и «ныне».

Марья Афанасьевна весь вечер наблюдала за Анной, такой безмятежно улыбающейся, такой очаровательной для всех — и старого, и малого. Снова за ней увивались мужчины — подсел доктор Мантель, с которым она так долго о чем-то беседовала, кружились пятнадцатилетние близнецы Красновых. И, конечно, капитан, что так и норовил поймать улыбку той или взгляд.

— Effrontee, etourdie, — iовторяла графиня, яростно обмахиваясь веером, злясь на всех, кто попадался под взгляд. И на Михаила Львовича — за этот праздник во время войны, и на Марию — за нерасторопность и какой-то странный обмен взглядами с Лозинским, и на Катиш — за ее угрюмую молчаливость, наводившую ныне на графиню тоску, и на остальных. И особенно на Анну. Глупую по молодости, легкомысленную Анну, которая, видно, решила, что красоте позволительно и простительно все. Увы, это не так, графиня знала этот урок отменно!

А Анна была занята своими мыслями, ей было совсем не до того, что о ней можно подумать ныне. И с доктором она говорила совсем не на те темы, которые пристало обсуждать в разговорах девицам — выспрашивала его аккуратно о том сражении, которое состоялось близ земель Гжати. Но, увы, тот мало, что мог прибавить к тому, что уже поведал всем.

— Я только слышал от французов, что много людей осталось на том поле, — говорил доктор Мантель Анне осторожно, подбирая каждое слово, опасаясь, что она может упасть в обморок от тяжелой правды. — Тысячи и тысячи убитых, да простите мне такие подробности gnadiges Fraulein [334]! Говорят, все поле было сплошь покрыто телами обеих наций. И раненых было не меньше…. Один из операторов-французов сказал мне, что они с трудом управлялись с теми, такое несчетное число их было. А над полем только стоны стояли…. А еще, — он склонился чуть ближе к ней, чтобы их ненароком не услышали посторонние уши. — А еще он сказал мне, что наши санитары недолго собирали раненых на поле у своих позиций. Свернулись ночью и спешно отошли к Москве, тайно и беззвучно. Бросили умирать тех несчастных, кому не повезло в тот вечер быть подобранным санитарами… Но разве можно поверить в то? Тем паче, французу! Я не верю и вам того не советую, gnadiges Fraulein.

— В прошлый раз вы сказали, что весь цвет русской армии остался на том поле, — заметила Анна, в волнении складывая веер медленно, с силой сжимая рукоять из кости.

— Так мне сказал раненый пехотинец, что попал в плен по контузии, — ответил доктор, припомнив эту фразу, сказанную им когда-то.

— Что бы это значило, как полагаете? — и даже дыхание затаила в ожидании ответа.

— Полагаю, что мы потеряли гвардейские полки, — проговорил медленно господин Мантель. — Хотя кто ведает, что он хотел тем сказать? Быть может и иное что-то. Не думайте о том, gnadiges Fraulein, iой вам совет. Надейтесь только на лучшее!

Нет, она не будет надеяться, покачала тогда головой Анна. Она точно знает, что Господь услышит ее молитвы, что Андрей непременно вернется. Снова и снова прокручивала в голове тот момент, когда поляк произносит те страшные слова для нее, пока Глаша расстегивала платье, развязывала ленты, которыми была украшена прическа.

— Где ты, милый? Что с тобою? — прошептала Анна, когда осталась у зеркала в полном одиночестве, когда Глаша ушла на ночь в будуар. Она слышала, как та шепчется о чем-то в соседней комнате с Пантелеевной, устраиваясь на сон.

Знакомые слова, до боли знакомые. Уже заученные наизусть, как и все творение Жуковского. А потом заметила кольцо, лежащее на том самом журнале, о котором подумала в тот миг. Серебро с аметистами и нефритами. Символ ее несбывшихся надежд, ее горя и боли. Смахнула его с обложки журнала на пол, злясь на дуру-холопку, что принесла его сюда. Анна уже встала, чтобы кликнуть Глашу да расспросить, кто и когда принес его сюда, но передумала. Не стоит привлекать лишнего внимания к нему, этому кольцу. Лозинский обещал ей нынче вечером, что будет молчать о своих «подозрениях», как подчеркнула она в разговоре с ним.

— Это кольцо ведь ваше, верно? — настойчиво выспрашивал Владимир тогда. — Это ваше кольцо, которое вы отдали жениху. И вы станете обманывать всех и себя, панна? Станете отрицать очевидное? Сколь долго? Сколь долго мы будем сообщниками в вашем обмане?

Она только пожала плечами в ответ, как поступала всегда, желая уйти от ответа. Да и что она могла сказать ему? Говорить с ним совсем не хотела о том…

Анна подняла с ворса ковра серебряное кольцо, покрутила в пальцах, любуясь холодным блеском камней. И вспоминая, как протянула его на ладони Андрею, каким маленьким оно виделось тогда на его руке. Его глаза, когда он прижал ее к сену своим крепким телом, его губы, дарящие удивительную сладость, заставляющие потерять саму себя, забыться от его жара.

— … Отныне мы и обручены с тобой, милая моя. Обменялись же перстнями, пусть и не под сводами церковными…, - вспомнила его слова Анна, сжимая кольцо с силой в ладони. Это кольцо не будет принадлежать никому. И у нее оно тоже не должно остаться. Оно должно было быть знаком ее любви, а не напоминать ей о том, что…. Нет, этого нет! «Ах! родная, миновалось! Сердце верить отказалось!..» [335]

Анна дождалась, пока установится тишина в соседнем будуаре, прерываемая только похрапыванием Пантелеевны, которой Глаша уступила диван, расположившись на матрасе на полу. Убедилась, что те спят сладким сном, и, накинув плащ, скользнула за порог, пошла аккуратными шажками по коридору, спустилась по лестнице в вестибюль и вышла из дома, погруженного полностью в темноту в этот поздний час. Пошла к хозяйственным постройкам, к колодцу, что стоял на дворе. Там Анна перегнулась через край и долго смотрела в темную воду, в которой отражались тусклые звезды, еле видневшиеся в черноте колодца. Под плащ, наброшенный на тонкую сорочку, быстро забрался холод, но Анна совсем не чувствовала его сейчас, не обращала внимания на дрожь, бившую тело. Все происходящее ныне ей виделось каким-то странным сном. Словно она нынче поутру так и не просыпалась, так и длился ночной покой, что приносил эти видения.