Натуралист на мушке, или групповой портрет с природой - Даррелл Джеральд. Страница 6

— Молодец, спуск прошел отлично. Теперь остался только подъем.

— Еще чего, — огрызнулся я. — Можешь спустить нам сюда палатку и организовать доставку продуктов, а мы останемся здесь — станем отшельниками острова Анст.

По правде говоря, место для этого было весьма подходящее. Там где заканчивалась так называемая тропа, в обе стороны вдоль обрыва тянулась ровная, заросшая травой полоска земли. Береговая линия состояла из нагромождения огромных, иногда величиной с небольшую комнату валунов, между которыми вскипало, пенилось и ревело темно-синее море. Весь обрыв, насколько хватал глаз, был усеян птицами, а в небе их кружилось столько, что они напоминали гигантские снежинки.

В воздухе стоял неумолчный гвалт. На каждом уступе, тесно прижавшись друг к другу, сидели группы кайр.

У многих из них между лап было зажато по одному, изумительной окраски, в крапинках яйцу. Яйца зеленые, коричневые, желтые, желтовато-коричневые, пятнистые и в мелкую сеточку — и ни одного похожего. Странные, рокочущие голоса кайр, когда они задирали друг друга или поучали птенцов, эхом отдавались в скалах. Мы немного опоздали к началу брачного сезона, но в других местах мне приходилось наблюдать необычный ритуал их ухаживания. Пожалуй, наиболее любопытной его частью является следующее: группы кайр исполняют над поверхностью моря что-то вроде танца. Они вьются и кружатся, танцуя над волнами, а потом вдруг, как бы по команде, ныряют и танец продолжается под водой. Пока остальная стая, являя собой поразительное единство, кружится, вьется, взмывает и ныряет, небольшие группы птиц выделывают в воздухе головокружительные пируэты. Какие сигналы они подают друг другу для достижения столь поразительной синхронности, мы не смогли определить, но, думаю, они существуют. На других уступах лепились сплетенные из корней и ила гнезда моевок — опрятных, застенчивых чаек. В то время как другие виды чаек давно изменили побережью и нашли приют на суше, среди полей и городских свалок, консервативные моевки остались преданными морю. Когда это хрупкое, скромное существо вдруг открывает клюв и издает пронзительный крик, становится несколько не по себе. Моевки Германеса — большие труженицы; они все время заняты усовершенствованием своих гнезд, в которых постоянно перекладывают с места на место корешки, гальку и ил, делая удобные колыбельки для будущих птенцов.

Ниже моевок расположились красавицы-гагарки в элегантном черно-белом оперении, с тонко очерченными белым клювами, напоминающими формой опасную бритву. Они походили на собравшихся на деловую встречу коммерсантов. Иногда какая-нибудь птица впадала в экстаз — задирала кверху клюв и принималась им щелкать, как кастаньетами, в то время как партнер нежно пощипывал и чистил ей перышки на шейке. Подобных вольностей в поведении коммерсантов (даже среди компанейских) лично я никогда не видел.

Отдельные участки скал занимали темно-серые глупыши с белыми головами и грудками. Внешне они чем-то напоминали голубей; сходство усиливалось за счет одинакового строения трубчатых ноздрей. Несмотря на их добродушие и даже некоторую робость, глупыши умеют отлично защищать свое потомство. Подойди вы слишком близко, по их мнению, к гнезду, родители широко откроют клюв и окатят вас вонючей клейкой жидкостью, причем точность попадания в цель исключительная. Стоило Джонатану узнать от меня об этой их особенности, как он тут же загорелся идеей послать меня на приступ гнезда, засняв момент родительской обороны. В ответ я посоветовал ему внимательнее ознакомиться с условиями моего контракта, где ни словом не было упомянуто о подобных эскападах. Мне совсем не улыбалось провести остаток дня, источая аромат китобойного судна. Что касается острых ощущений, то мне до конца дней хватит воспоминаний о том, как меня уделал птенец поморника.

Все скалы были четко разделены на отдельные зоны. Только с первого взгляда они напоминали гигантский сумасшедший дом, полный сидевших чуть не друг на друге птиц. По прошествии некоторого времени вы замечали, как аккуратно все поделено на сферы обитания. Хохлатые бакланы занимали бельэтаж, выше размещались гагарки, кайры и другие виды чистиковых. На уступах повыше квартировали моевки и глупыши, а на самой вершине жили клоунообразные тупики. Среди вечно влажных от морского прибоя обломков скал, в щелях и пещерах, образованных огромными валунами, располагались хохлатые бакланы в блестящем черно-зеленом оперении, с сияющими изумрудными глазами. Когда мы карабкались над их гнездами, упитанные темно-шоколадные птенцы в страхе прижимались к скалам, а их более воинственные родители пугали нас резким карканьем, яростно горящими глазами и поднятыми хохолками. Полагаю, только отчаянный смельчак может осмелиться засунуть руку в гнездо хохлатого баклана, так как клюв его остр, точно лезвие ножа.

На огромных обломках лежащих в море скал и утесах гнездились большие бакланы. Похожие на своих собратьев, хохлатых бакланов, они отличаются от последних отливающим бронзой оперением и белыми подбородком и щеками. Большие бакланы любят сидеть на утесах с раскинутыми в стороны крыльями, напоминая геральдические фигуры или гигантских стражей, охраняющих въезд в средневековый французский замок. В позе баклана, когда он сушит крылья, на мой взгляд, есть что-то доисторическое. Возможно, так же некогда сидели птеродактили.

С нашего командного пункта был виден лежащий в сотнях футов от берега, прямо напротив нас, огромный утес в форме гигантского куска сыра чеддер, толстым краем уходящий в море. С такого расстояния казалось, что утес покрыт снегом; вблизи же все это скорее напоминало многоярусную и чрезвычайно неопрятную каминную доску, заставленную множеством ужасающе безвкусных белых фарфоровых безделушек с надписями типа «Привет из Борнмута». На этом утесе нашли пристанище десятки тысяч олуш, чьи визгливые крики намного превышали допустимый для слуха уровень. Сказать, что этот птичий город находился в движении, значит не сказать ничего: Нью-Йорк в час пик по сравнению с ним спал беспробудным сном. Олуши высиживали птенцов, кормили их, флиртовали, спаривались, чистили перышки и легко взмывали вверх на своих шестифутовых крыльях. Сливочно-белые тела, черные как смоль концы крыльев и ярко-оранжевые головки делали их сказочно прекрасными. Ступая по берегу неуклюже, вперевалку, они преображались, когда взлетали с утеса и парили в воздухе, словно изящные грациозные дельтапланы. То были поистине совершенные создания с длинными, заостренными, словно обмакнутыми в черную краску концами крыльев, острыми хвостами и голубыми кинжалообразными клювами. Без единого взмаха крыльями, используя лишь различные потоки воздуха, они плавно, точно пущенный по льду камень, скользили в голубом небе. Вот они подлетают к утесу, почти касаясь его кончиками крыльев, неожиданно разворачиваются и, сложив крылья, приземляются так быстро, что глаз не успевает уловить движение. Только что в небе висел огромный черно-белый крест, и вот уже за какие-то доли секунды он превратился в беспокойного, горластого обитателя птичьей колонии.

Чуть дальше, в открытом море, мы наблюдали за их невероятной техникой ловли рыбы. Зорко вглядываясь в глубину своими бесцветными глазами, олуши летят в сотне футов над поверхностью воды. Неожиданно они разворачиваются и, отведя огромные крылья назад, что делает их похожими на наконечник стрелы, камнем падают вниз. Войдя в воду на огромной скорости и подняв фонтан брызг, они исчезают в глубине, чтобы через минуту вынырнуть с зажатой в клюве рыбой. Наблюдать, как этим одновременно занимается тридцать — сорок олуш, обнаруживших косяк рыбы, — зрелище настолько потрясающее, что дух захватывает.

Целый день мы напряженно работали, снимая гигантский птичий базар, изредка прерываясь, чтобы перекусить. Погода стояла отменная, и от ярких солнечных лучей, отражавшихся от воды, мы все сильно обгорели. Лицо Ли стало таким красным, что я усмотрел в ней некоторое сходство с тупиком в парике — правда, почему-то это сравнение ничуть ее не обрадовало. К вечеру нам удалось заснять на пленку весь птичий распорядок дня; привыкнув к нашему соседству, птицы скоро перестали обращать на нас внимание и продолжали заниматься привычными будничными делами: воспитывали детей, любили друг друга, ссорились с соседями — словом, вели себя совсем, как мы.