Живой - Чертанов Максим. Страница 28

— Как деревня-то называется? — поинтересовался батюшка. — Что там у тебя в адресе написано?

Мать ничего не понимала, не верила. Ошибка, ужасная ошибка! Сережа не мог, не мог, не мог такого сделать. Они ее просили, чтоб позвонила ему по мобильнику или просто назвала им его номер. Не поверили, когда она сказала, что у него нет мобильника. Как так, у всех есть, а у вашего сына нет. Они и с ней разговаривали как с преступницей. А у него и правда нет мобильника, он только собирался купить, он много чего купить собирался, стиральную машину-автомат для нее купить хотел, он же получил деньги. Из-за денег этих проклятых… Не нужна ей стиральная машина… Какая дикая ошибка, они сами не знают, что говорят. Она ведь тогда, перед его отъездом в Москву, не выдержала, задала вопрос, что ее мучил: спросила, пришлось ли ему там, на войне, людей убивать. И он ответил, что нет. В глаза, правда, не глядел ей и тут же разговор повернул на другое, но ведь ответил: нет. Он никогда ей по-крупному не врал, даже в детстве. Вообще был честный, даже слишком, учителя некоторые его за это не любили.

— Вы, Клавдия Васильевна, не волнуйтесь так, — сказала соседка. — Ошибка это. Разберутся.

— Да?

— Конечно разберутся. Невиноватых не сажают.

— Да? Вы так думаете?

— Теперь не прежние времена.

Глаза соседки стыдливо бегали за стеклышками очков. Говорит, разберутся, а сама думает другое, сама-то верит, что Сережа убил человека. Нет, это просто бред какой-то. Сумасшедший дом. Господи, он же только приехал, дома почти не побыл! Зачем его понесло в эту треклятую Москву?! Ах нет, хорошо, это хорошо, что он в Москву уехал, может, они поищут-поищут его в Москве, да не найдут, Москва большая, народу прорва, поди найди там кого-нибудь. Поищут-поищут, да и перестанут — может, за это время разберутся в своей ошибке или просто надоест им. Они все адрес у нее требовали, Славки этого, к кому он поехал, и других ребят, к кому еще поехать мог. Она, конечно, ничего им не сказала: не знала адреса, да и знала бы — не сказала. Она и про Славку ничего не сказала. Поехал, мол, к другу какому-то, как звать друга, не говорил. Они ей ни в чем не верили. Ну и пусть. Она потом-то, сразу как ушли они, Тане звонить бросилась, предупредить, чтоб Таня им ничего не говорила. Таня молодец, вот она вправду не поверила, что Сережа мог убить. Так и сказала — ни за что не поверю, Клавдия Васильевна, и вы не верьте, что б они вам ни говорили, как бы ни давили на вас. А про Славку Таня и впрямь не знала ничего, ей даже не пришлось перед ними врать. А потом Таня пришла, сидела с ней целый вечер, успокаивала, хотела звать врача, да так обошлось. Москва ужасно большая — там можно потеряться, можно спрятаться. По телевизору сплошь да рядом рассказывают — такого-то преступника ловили пять лет и поймать не могли. А Сережа никого не убил, уж за пять-то лет они как-нибудь разберутся, или им просто велят закрывать дело за давностью. Через сколько лет наступает эта давность? В одном кино мать сына всю войну прятала в подполе. Это в ту, давнюю войну. Четыре года. А что такого, она б тоже смогла, хоть даже восемь лет, хоть шестнадцать, если б только он согласился.

— Может, вам, Клавдия Васильевна, по хозяйству чего надо помочь?

— Нет, спасибо. Мне Таня помогает. Невеста Сережина.

— Знаю, знаю Танечку, как же. А я слыхала, она замуж собирается…

— Ну да, за Сережу.

— А я слыхала — за торгаша одного… из этих, из черненьких…

— Врут, — сказала мать. — Быть этого не может.

— А это и есть моя деревня, — сказал Кир. Сидя на земле, он натягивал протез. Отек немного спал, но все равно культя никак не лезла.

— А чего ты сразу не сказал, что тебе на кладбище нужно?

Кир не ответил — он как раз сделал последнее усилие и впихнул культю в ее гнездо. Это движение пронзило его такой нестерпимой болью, что он едва не закричал.

— Дурак я, — сказал батюшка, — мог бы и сам догадаться… Дурак, дурак… Нет, почему ты сразу не сказал? Если бы сразу сказал, я бы молебен по ним отслужил…

— Ну, не сказал и не сказал.

Кир встал и заковылял по дорожке, присматриваясь к надписям на надгробиях.

— А как их фамилии? — спросил батюшка. — Звать их как?

Кир шел, опираясь на костыль, с каждым шагом идти становилось легче. Батюшка где-то там за ним семенил. Он больше не обращал на батюшку внимания. Он шел, лавируя очень ловко между оградками, помогая себе костылем совсем немного. Он почти не чувствовал боли. С тех пор, как он в первый раз встал на ноги после ампутации, ему еще никогда не было так легко идти. Захочу — и подпрыгну. Он оставил батюшку далеко позади себя. Беглым взглядом он скользил по надгробиям — почти все они были новехонькие, одинаковые. Из медальонов на него смотрели лица, лица, лица.

— Может, спросить у кого? — крикнул ему вслед батюшка. — Я пойду поищу сторожа, хочешь?

— Не надо, — сказал Кир, — одного я уже нашел.

Надгробие было такое же, как у всех, гранитное, серое. Вокруг могилы посажены чахлые цветочки, сорная трава выполота. Среди цветочков лежало что-то серебряное — портсигар? Это была завернутая в фольгу, надкушенная шоколадная плитка. Фотография в медальоне была очень давняя, еще школьная, наверное — фотография мальчишки, а не мужика. Фотография улыбалась во весь рот. Креста не было. Лейтенант Морозов был неверующий, и родители его, видать, тоже.

Кир достал из-за пазухи письмо. Оно совсем смялось, пропиталось потом и пылью. Он разгладил его как мог. Оглянулся — батюшка маячил недалеко, но не подходил. Кир уронил костыль. Опустился на колени — это движение с легкостью удалось ему, как раньше. Он положил письмо на могилу.

— Взводный, — сказал он, — ты прости меня, пожалуйста… Так вышло, блядь, так вышло… Ты прости меня, Мороз…

Взводный спокойно смотрел на него — широко расставленными, светлыми глазами. На чистый высокий лоб падал кокетливый чубчик. В Чечне этого чубчика не было. Взводный был красивый парень, медсестры, штабные девки и даже местные на него заглядывались. Морозовой повезло.

— Ну, прочитала б она это письмо… Ей бы от него, может, только хуже стало, больней. Она и так тебя любит, без письма…

Кир не очень-то своим словам верил. Но взводный поверил: улыбнулся еще шире. Тогда Кир поднялся с колен. Отряхнул штаны. Костыль он взял под мышку, потом подумал и повесил на шею. Вытащил бутылку и стаканчик, плеснул в стаканчик водки — совсем чуть-чуть. Взводный вообще-то был почти непьющий. Он больше сладкое любил — шоколадки. Кир наклонился и чокнулся с фотографией.

— За тебя. Пусть земля тебе будет… ну, сам знаешь.

В ответ раздался глухой звук — будто хлопает крыльями какая-то крупная птица.

Вот уже много дней Морозова почти не могла спать. Днем она нарочно себя загоняла до изнеможения, до упаду, надеясь, что сможет заснуть сразу, как в яму провалиться. И вроде бы вечером усталость наваливалась, до постели доходила едва-едва, а как свет погасит — все, ни в одном глазу. Малыш, малыш! Так и ворочалась целыми ночами, ревела, давилась слезами, выла как волчица, засыпала только к утру, тяжело, как помирала, а там уже будильник немилосердно вырывал ее — обратно, в постылую, ненужную жизнь.

А вот сейчас — на работе — хотелось спать, клевала носом. Спать было нельзя, цех маленький, а заказ поступил большой, все швеи до изнеможения пахали. Это мужику может показаться, что работа легкая, а сам посиди с рассвета до вечера за машинкой, согнувши спину. Швеи разговаривали друг с дружкой, не отрываясь от работы: про детей, про мужей, про чужих мужиков. Эти разговоры — про чужое счастье — были Морозовой невыносимы, но она научилась от них защищаться: брала с собой плеер с наушниками, наушники плотно надевала на голову. Дисков, чтоб слушать, у нее было только два, их дала ей подруга. Были диски, что он любил слушать, но она все их собрала и запрятала далеко-далеко, среди старых вещей. Дико больно было слышать песни, что он любил, хорошо, что он любил такие песни, какие в этом городе мало кто слушал. Забыть бы их поскорее.