Воскресший, или Полтора года в аду - Петухов Юрий Дмитриевич. Страница 21

И вот подваливают трое.

— С зоны? — спрашивает один.

А у второго перо в лапе. Я молчу. Он мне перо в брюхо — раз! И насквозь. А мне все по хрену. У него челюсть отвисла. Стоит — зеленей меня. А первый мне в морду — хрясь. Да так, что из носу кровавые сопли. И третий — с другой стороны, хрясь!

Били минут пять. Все в шалмане притихли. Смотрят.

Они ведь не знали, что мне боль от их побоев — тьфу после ада, что ножичком мертвяка вообще не возьмешь. Но не хочу отвечать, все жду, угомонятся, натешатся, скоко ж можно беззащитного бить. Короче, вышвырнули меня из шалмана. Допить не дали. Тут и не стерпел. Подманил одного из них — да челюсть нижнюю и вырвал ему, ухватился, дерганул вниз — только слезы из глаз. Стою жду.

Смелость ихняя сразу кудай-то пропала. Расползлись. Хрен с вами, суками! Мне ведь все понятно — мертвяк им не по душе. Но навязываться не будем. Что толку навязываться — не полюбят навязчивого и в кореша не возьмут.

И побрел я от шалмана, куда глаза глядят. Иду по темной улице, меж низеньких домиков. Шарахаются от меня пугливые тени. Попался навстречу один кот — так замер, столбняк с ним случился, глазищи горят, шерсть дыбом встала, учуял, небось, что нежилец идет. Ему страшно, а мне гнусно. Баба-проститутка подвалила было, подрулила, да и осатанела, зуб на зуб не попадет, в трясучку впала. Только пока ее трясло, ухватил я ее за зад, да через изгородь перекинул, сам сиганул туда же следом, разодрал платьишко… Мне все одно гореть в пламени. Натешился. Но добивать не стал. Случилось что-то со мною, не тем я уже был, не тем! После суда подземного, после того, как простил обидчика, перевернулось что-то во мне. Вот и тело ее горячее мял, крутил. Но не терзал; не мог боли причинить, рука не повертывалась. А она так в себя и не пришла. Ничего, к утру продрыхнется. А может, и еще кто подберет. Главное, не загубил души ее. И свою новой смолой не залил.

Тьма. Спит городишко. А я в окна заглядываю. В лунном свете ворочаются спящие и не ведают, кто на них смотрит. Мне плевать! Но все же жалко людишек. Один малец на меня уставился из комнатки своей, оцепенел, глаза как у совенка стали. А крикнуть не может, горло судорогой свело. Живи, малец, не трону!

Иду! И уже сам знаю куда. В следующем доме он, в следующем. К нему и шел. Вот окно. Свет теплится еле-еле. А он, гад, в распоясанной рубахе, без штанов, сидит и выпивает. Сука!

Я не спешу. Мне надо его вот такого, безмятежного видеть. Не постарел почти. Только лысина больше стала, да нос мясистей. Это он меня в семьдесят третьем подставил, сука. Его теперь судить буду. На то и прислан из ада, как сразу этого не понял. И стукнул в стекло три раза.

Он к окну. А я уже у дверей стою. Жду.

— Кто там? Проходи мимо!

— Отворяй, гнида! — говорю.

Затих. Узнал. Шуршит чем-то.

— Щя, отворю! — бурчит чего-то, выжидает тоже. И вдруг глухо: — Да незаперто, заходи.

Пнул я дверь, вошел в клеть, притворил за собой. И мне в грудь кусок свинца — чуть не повалился. Выстрел уже потом прозвучал. А он, гад, стоит с обрезом, ухмыляется. И второй раз, и третий.

Рухнул я. Пуля сильно бьет. Для живого смертельно. А мертвяка только с ног валит. Мертвяка по второму разу не убьешь.

Вот я ему снизу, с порожка и цежу:

— Не боишься, сволочь, палить-то среди ночи?!

Бросил он обрез. Завыл. Забился в угол, дрожит. Казни лютой ждет.

Вот тут я и встал. Уселся на стул. Налил себе полный стакан. Ему не предложил. Выпил. Потом еще. Хоть и труп я, в башку шибануло, просветление нашло.

— Ну чего, Моня, понял, кто к тебе в гости заявился?

— Понял! — отвечает. А самого кондратий вот-вот хватит.

— Ну и как тебя теперь казнить за подлянку твою?!

Молчит.

Выпил я третий стакан. И ушел.

Пусть он сам себя казнит. Плевать мне на него!

И жалко стало бабу ту, на кладбище, что под зонтиком сидела. Вот ведь несправедливость житейская, вот подлость сволочная: хорошие люди, добрые мрут, а гниды всякие и иуды живут. Пускай пока живут, им в аду вечно мучиться! им пытки терпеть и гореть, а не в райских кущах малиной лакомиться.

И все равно жаль. Зарекся я живую душу трогать. Зарекся, себя не узнавая. И тут же мента придавил. Он на меня из-за угла с «макаровым» кинулся. Пикнуть не успел, как окунулся. Там и бросил я его.

Несло меня куда-то. Куда— сам не знал. Сила влекла, не давала покою, не давала отдохновения даже в эту земную ночку.

И принесли меня ноги… лучше б и совсем не приносили!

Черная комната на третьем этаже. Большой овальный стол. Сидят кружком шестеро. Свечи горят. Звезды какие-то мелом и чем-то красным начертаны. Фигуры какие-то странные. И серой пахнет. Как в преисподней.

Один, седой, голову приподнял и сказал:

— Пришел!

Все разом от скатерки оторвались, уставились на меня со злобой, глазами сверлят.

— Семь ночей не приходил! На восьмую пришел!

Хочу им сказать, что впервые их вижу, что нет им дела до меня, и не могу! В полной их власти.

— Из могилы восстал? — спрашивает седой.

— Из могилы, — отвечаю.

— Отлеживался, подлец?! Все! Хватит! Пристала пора ответ держать!

А я и бежать не могу, заколдован будто. В шестиграннике кровавом стою, переступить через линию не могу, руки не поднять.

— Восемьдесят первый год, Пенза? Помнишь?

— Нет!

— Две девчушки по пятнадцать лет. Школьный бал?

И прошибло меня молнией. Было! Обеих три недели в логове своем держал, забавлялся. Потом изрубил. Одну съел по частям. Вторую уже не смог, воротило, все же не людоед. Было! Это они меня вызвали из ада? Сволочи, сатанисты! Слуги Люцифера!

— За все отдал сполна! завопил я в голос. — За все! С лихвою-ю-ю!!!

— Не за все, тихо сказал седой. — Перед нами ответишь.

И увидел я, как встает из угла, с черного табурета ведьма, натуральная ведьма с зелеными немигающими глазами. Подошла ближе, а меня уже прожигает насквозь. Уставилась. И вывернуло меня наизнанку. Начал все рассказывать, в мельчайших подробностях, шаг за шагом, как я их терзал, пытал, как измывался над ними, и как они… А сам вижу — один все на видеокамеру записывает.

Ведьма к нему обернулась.

— Брось, — говорит, — не выйдет ничего, это же мертвяк, его нет, камера его не возьмет, и свидетельские показания нам не нужны, понял.

— А кто ж его возьмет? — спрашивает седой.

— А я и возьму!

Лицо ее страшно изменилось, стало вытянутым, жутким, вырвались наружу острые зубы, клыки. И впилась она этими клыками в мое горло. В лоскуты изодрала, залилась кровищей. Но это было только начало.

Седой кричал:

— Нет! Не хочу! Не надо! Хватит!

Он не ожидал таких страстей, вот и не выдержал. Хоть и жаждал мести, но не осилил доли мстителя. Но поздно было. Ведьма его не слушала. Она вытворяла, что хотела.

А когда откинулась к столу, я лежал в колдовской фигуре грудой внутренностей и кишок, лежал и стонал. И не было мне больно. Ибо боль была там, в аду, там горело мое тело, прибитое к жаровне. А здесь лишь душа моя в трупных лохмотьях стенала и металась. Неужто для этого вы звали? Чтоб только насладиться страшной, кровавой местью? А чем они тогда лучше меня? Вон, седой лежит под столом бесчувственный, вырубился, слабак. Остальные по стеночке жмутся.

Сатанисты! Повелители духов! Ни чего, попадете в преисподнюю, вам все раскроется самим, никого вызывать не надо будет, только успевай, принимай новенькие подарочки Люцифера! Приведите ещё Вия…

Забрезжило за окном. И оборвалось все. И пропала комната с овальным столом. И перебросило меня на кладбище. Ткнуло окровавленным лицом в могилу собственную. И полез я в нее, прячась от света, приносящего чудовищные страдания. И ткнулся головой в труп женщины, той самой, и преградил он мне путь, и изнемог я от пытки лютой, пытки более страшной, чем адские пытки. Мне надо было во что бы то ни стало вползти в могилу, улечься в гроб, чтобы не опуститься вниз… Но тело мешало! Не давало мне скрыться со свету белого! и не было в тот миг страдальца, подобного мне на всем белом и черном свете.