Ванго. Между небом и землей - де Фомбель Тимоте. Страница 16

— Только неустойчивые натуры способны менять свое мнение.

Хуго Эккенер расхохотался. Он обожал дураков. Во всяком случае, дураки всегда его развлекали.

— Знайте, герр крайсляйтер, что мы смогли завоевать небо только потому, что вовремя изменили мнение о нем. Примите скромный совет мудрого человека: вы вряд ли возвыситесь, если не научитесь менять свое мнение.

— Я смогу возвыситься гораздо быстрее вас, герр доктор! — проверещал карлик.

— Ну, возможно, вы и возвыситесь до определенного уровня… карабкаясь на свое дерево… Но я-то имел в виду небо.

Трое солдат затаили дыхание. Недоросток даже взмок от ярости.

— Вы принимаете меня за обезьяну, доктор Эккенер?

Капитан Эккенер прервал работу, переложил кисть в левую руку и торжественно поднял правую:

— Клянусь памятью своего учителя, доблестного графа фон Цеппелина, что я никак не имел в виду обезьяну.

И он не солгал. Эккенер слишком уважал обезьян для такого сравнения.

Честно говоря, дубовые листки на вороте мундира скорее наводили его на мысль о желуде.

А крошка шеф пытался сохранить самообладание. Он не знал, что и сказать. Глядя на своих солдат, он силился вспомнить, что привело его сюда; наконец вспомнил, мигом воспрянул духом и обернулся к Эккенеру.

— Доктор Эккенер, вы арестованы.

— Что-что?

Капитан ответил так, словно ему указали на перышко, запутавшееся в его короткой седой гриве.

— Вы пролетели над Парижем, не имея на то официального разрешения.

— Ах, Париж! — воскликнул Эккенер. — Ну, кто может устоять перед Парижем! Да, я пролетел над Парижем.

— В Берлине этим очень недовольны. Мне сообщили об этом. И там мне приказали вас арестовать.

— Как мило, что обо мне там подумали. Но даже там не могут арестовать облака, проплывающие над собором Парижской Богоматери. Там, в Берлине, вроде бы должны понимать такие вещи, не правда ли?

И он на минуту перестал работать кистью.

— Мне нужно было повидаться в Париже с одним другом. Но я с ним разминулся.

— Доктор Эккенер, приказываю вам спуститься!

— Слушайте, я охотно посидел бы с вами за бутылочкой доброго винца, но мне необходимо закончить свою работу. Надеюсь, там, в Берлине, мне простят эту задержку — если, конечно, там у кого-нибудь под фуражкой есть мозги.

Эккенер крупно рисковал. И знал это. Слово «там» подразумевало усы, подбритые квадратиком, и их обладателя — Адольфа Гитлера.

Его кисть уже замазывала серебрянкой последний уголок элерона, пока еще черный.

— Ну вот. А сейчас оставьте меня. Это очень важная работа.

Крайсляйтер отступил на несколько шагов.

И вытаращил глаза.

До него наконец дошло, в чем состояла эта пресловутая «работа». Во время их разговора Хуго Эккенер на его глазах покрыл толстым слоем серебрянки гигантскую свастику, красовавшуюся на элероне цеппелина. Теперь от нее не осталось и следа.

Карлик онемел. Солдаты попятились назад вместе со своим шефом.

С момента прихода к власти Гитлера и его нацистской партии, а именно с прошлого года, свастику было приказано в обязательном порядке изображать на левом боку самолетов и дирижаблей.

Эккенер давно воевал с этим символом — воплощением всего, что он ненавидел. Шесть месяцев назад, на Всемирной выставке в Чикаго, он облетел город по часовой стрелке, чтобы Америка не увидела слева на цеппелине это постыдное клеймо.

Да, замазать свастику в Германии, весной 1934 года, было весьма опасной «работенкой». Возьмись за нее кто-то из подручных Эккенера, он наверняка болтался бы уже на виселице.

Эккенер сунул кисть в банку с краской.

— Ну вот, так мне больше нравится. Намного красивее.

Карлик выхватил пистолет из кобуры.

— Слезайте! Теперь вам конец!

Эккенер искренне расхохотался. В этом заразительном, свойственном только ему смехе участвовало все лицо — рот, скулы, глаза, лоб. Похоже, даже в эти смутные времена дураки по-прежнему смешили его до слез.

Карлик выстрелил в потолок.

Эккенер внезапно умолк. Его лицо помрачнело. Сейчас он походил на Зевса-громовержца. Он был страшен.

— Никогда больше так не делайте!

Он вымолвил это очень тихо. Эккенер, конечно, ценил глупость, но лишь в ограниченных дозах. Однако с некоторых пор она достигла гигантского, чудовищного, невероятного размаха. Теперь дураками можно было заполнить до отказа стадионы или Потсдамскую площадь в Берлине. Даже самые близкие друзья Эккенера начали выказывать некоторые симптомы этой вселенской глупости.

— Никогда больше не делайте этого здесь, у меня, — повторил Эккенер.

Как осмеливался этот человек с носом, блестевшим от серебрянки, вися в люльке под хвостом цеппелина, говорить таким властным тоном с нацистским бонзой?!

— А теперь будьте добры выйти отсюда.

Крошка шеф вздернул подбородок и угрожающе сказал:

— Доктор Эккенер, я вызову подкрепление.

Похоже, слово «подкрепление» не оказало должного эффекта. Только солдатики стояли бледные, с разинутыми ртами, а самый младший чесал коленку стволом автомата.

— Ну и что же вы скажете своему подкреплению?

— Скажу, что вы осквернили свастику.

Эккенер нахмурился.

— То есть что это мы ее осквернили?

— Кто это «мы»?

— Надеюсь, вы скажете, что мы с вами осквернили ее вместе?

— Вместе?!

— Да возьмите хоть этих троих молодцов — разве они смогут отрицать, что именно вы подали мне новую кисть?

И Хуго Эккенер увидел, как съежился его незваный гость. Он продолжал:

— Разве вы забыли, как трижды старались добросить ее до меня? Разве не вы снабдили меня этим орудием преступления? Короткая же у вас память, старина! Вспомните, что вы Целых двадцать минут наблюдали за моей работой, не пытаясь ее прервать. Отвечайте же, герр крайсляйтер! Отвечайте!

Его голос громовым гулом заполнил весь ангар.

Крайсляйтеру округа Фридрихсхафен было сильно не по себе. Он был готов сжевать дубовые листки на воротнике своего мундира. Сначала он буквально онемел, потом пролепетал нечто неразборчивое, означавшее: «Ну, я с тобой скоро рассчитаюсь!»

Затем он выкрикнул короткие команды своим солдатам и несколько раз провозгласил: «Хайль Гитлер!», выбрасывая вперед правую руку и поворачиваясь во все стороны. Таким образом он удостоил этим приветствием даже старые вокзальные часы, валявшиеся на полу, затем уронил свою фуражку и поскользнулся на обломках радиоприемника, которые сам же разбросал повсюду. Наконец он удалился, стуча каблуками громко, как осел копытами на мосту.

Солдаты последовали за ним.

Эккенер глядел им вслед.

На миг ему стало жаль этих мальчишек, которых сделали холуями этого гаденыша. Ведь потом ими вымостят путь к успеху еще более страшного мерзавца.

В ангаре вновь воцарилась тишина.

Хуго Эккенер медленно ослабил тросы, чтобы спуститься вниз. Поставив банку на пол, он обернулся и посмотрел на свою работу.

Как все-таки глупо! Он ведь знал, что этот бой заранее проигран, что вскоре ему придется намалевать такую же свастику на прежнем месте. Он знал, что своим поступком подвергает опасности все предприятие, а главное, дирижабль, которому посвятил всю жизнь, и людей, работавших рядом с ним. Но он не мог поступить иначе.

Да, большую часть своей жизни он проводил в воздухе, но его корни оставались в этой земле. И ему было страшно за свою родину.

Какой неумолимый и трагический упадок!

Нужно было что-то делать. Хотя бы совсем немного. Почти незаметно. Просто чуть-чуть противиться, лишь бы отсрочить эту беду.

Он называл это сопротивлением воздуха.

Хуго Эккенер снял робу маляра, поднялся по трапу и вошел в пустой дирижабль. В кухне, справа от входа, никого не было. На стуле валялся колпак повара Отто. Эккенер повернул налево, пересек уютную кают-компанию, чьи портьеры смягчали слепящий свет прожекторов ангара, и открыл дверь пассажирского отсека. Каюты дирижабля располагались по обе стороны коридора. Он помедлил было перед одной из дверей, но решительно зашагал дальше.