Земля шорохов - Даррелл Джеральд. Страница 20

По опыту, приобретенному в самых разных концах света, я знаю, что в достаточно густонаселенной местности многих животных можно приобрести без особых трудностей, потому что жители держат их либо для забавы, либо для того, чтобы, вырастив до определенного возраста, разнообразить ими свой стол. Так что в первую очередь следует обойти все окрестные поселения и купить все, что можно, и уж потом самому добывать остальных, обычно более редких животных. Под мелодичный звон льда в стаканах с джином я изложил эти соображения Чарлзу, но он совершенно обескуражил меня, сказав, что индейцы в Калилегуа не держат дома никаких животных, кроме обычных кошек, собак и кур. Однако он обещал, что завтра же попросит одного из своих наиболее способных помощников навести справки в деревне, и сообщит мне результаты. Подбодренный джином, я пошел спать, но настроение у меня было скверное. Мне стало казаться, что я зря приехал сюда, и даже тихая песня цикад в саду и огромные трепещущие звезды, напоминавшие мне о том, что я снова в тропиках, не могли настроить меня на веселый лад.

Однако на следующее утро дело предстало в ином свете. После завтрака я вышел в сад и наблюдал за стайкой золотых, синих и серебряных бабочек, добывавших себе корм в больших пунцовых цветах, когда явился Луна. Я услышал, как он поет прекрасным тенором, шагая по бамбуковой аллее. Подойдя к калитке, он оборвал песню и хлопнул в ладоши, извещая хозяев о своем приходе. Этот обычай существует во всей Южной Америке. Потом он открыл калитку и подошел ко мне. Это был человек небольшого, футов пяти, роста и тонкий, как четырнадцатилетний мальчик. У него были красивые, немного резкие черты лица, огромные черные глаза и черные, коротко остриженные волосы. Он протянул руку, на вид такую же хрупкую, как крылья бабочек, летавших вокруг.

– Сеньор Даррел? – спросил он.

– Да,– ответил я, пожимая руку осторожно, боясь сломать ее в запястье.

– Я Луна,– сказал он так, словно одного этого уже было достаточно, чтобы все объяснить.

– Вас послал сеньор Летт? – спросил я.

– Si, si,– ответил он с обаятельной улыбкой.

Мы стояли и смотрели на бабочек, паривших над красными цветами. Я судорожно ломал голову, подыскивая нужные испанские слова.

– Que lindo,– сказал Луна, указывая на бабочек.– Que bichos mas lindos! [18]

– Si,– сказал я. Мы снова замолчали, дружелюбно улыбаясь друг другу.

– Вы говорите по-английски? – спросил я с надеждой.

– Нет, очень маленько,– сказал Луна, разводя руками и робко улыбаясь, словно был сокрушен этим ужасным пробелом в своем образовании.

Его знание моего языка, видимо, ненамного превосходило мое знание испанского. Оба мы могли понимать довольно сложные фразы на чужом языке, но сами были способны только валить в кучу существительные и глаголы, без всякого соблюдения грамматических правил.

– Вы... я... идти Хельмут,– вдруг предложил Луна, махнув тонкой рукой.

Я согласился, пытаясь сообразить, что такое хельмут; слово было для меня новое и могло означать что угодно: от реактивного двигателя нового типа до самого низкопробного ночного кабака. По мелодично стонущей, поскрипывающей и шелестящей бамбуковой аллее мы пришли к длинному низкому красному кирпичному дому, стоявшему на большом лугу, над которым возвышались гигантские пальмы. Вокруг нас носились колибри, трепеща и шурша крылышками, сверкая и переливаясь всеми тончайшими оттенками цветов, которые можно увидеть только на мыльном пузыре. Луна провел меня через занавешенные марлей двери в большую прохладную столовую. Там, сидя в одиночестве в конце громадного стола, поглощал завтрак человек лет тридцати с льняными волосами, живыми голубыми глазами и обветренным красным насмешливым лицом. Когда мы вошли, он поднял голову и одарил нас широкой проказливой улыбкой.

– Хельмут,– сказал мне Луна, показывая на этого человека с таким видом, словно был фокусником и только что выполнил особенно трудный трюк. Хельмут встал из-за стола и протянул мне большую веснушчатую руку.

– Привет,– сказал он, раздавливая мою руку в своей.– Я Хельмут. Садитесь и позавтракайте со мной, а?

Я сказал, что уже завтракал, и Хельмут снова принялся есть, одновременно разговаривая со мной, а Луна, сев на стул по другую сторону стола, томно развалился и стал тихо напевать.

– Чарлз говорил мне, что вам нужны животные, да? – сказал Хельмут.– Что же, мы здесь мало интересуемся животными. Животные, конечно, есть там, в горах, а здесь, в селениях, я не знаю, что нам удастся найти. Думаю, не очень много. Когда я кончу есть, мы поедем посмотрим, а?

Когда Хельмут с огорчением убедился, что на столе ничего съедобного не осталось, он затолкал нас с Луной в свой большой автомобиль и по пыльной дороге, которая при первом же дожде, очевидно, превращается в клейкую грязь, повез нас в деревню.

Деревня оказалась довольно типичной, стены хижин были возведены из неровных обрезков пиленого леса и покрашены известкой. Вокруг каждой хижины был садик – клочок земли, окруженный бамбуковой изгородью. Кое-где в садиках виднелись странные наборы старых жестянок, чайников и сломанных бочек с посаженными в них цветами. От дороги садики отделялись канавами с грязной водой. У калиток через канавы были перекинуты грубо сколоченные шаткие мостики. У одного из таких сооружений Хельмут и остановил машину. Мы с надеждой вглядывались в густые заросли гранатовых деревьев, усеянных красными цветами.

– На днях я, кажется, видел здесь попугая,– сказал Хельмут.

Мы вышли из машины и через шаткий мостик прошли к бамбуковой калитке. Хлопнув в ладоши, мы стали терпеливо ждать. Вскоре из маленькой хижины вылетела стайка шоколадных карапузов, одетых в драные, но чистые рубашки. Они выстроились в ряд, словно армейское подразделение, приготовившееся к обороне, и, как по команде, засунув в рот пальцы, стали рассматривать нас черными глазами. За ними показалась мать, невысокая, довольно красивая индеанка с робкой улыбкой.

– Входите, сеньоры, входите,– пригласила она, делая знак рукой, чтобы мы вошли в сад.

Мы вошли. Луна, присев на корточки, стал тихо разговаривать с обрадованными ребятишками, а Хельмут, излучая благожелательность, неотразимо улыбался женщине.

– Этому сеньору,– сказал он, крепко стискивая мое плечо, словно боясь, что я могу убежать,– этому сеньору нужны живые bichos, а? На днях я проезжал мимо вашего дома и увидел, что у вас есть попугай, самый обыкновенный и довольно уродливый попугай. Я не сомневаюсь, что сеньору он не понравится. Но мне все-таки хочется показать ему эту ни на что не годную птицу. Женщина рассердилась.

– Это красивый попугай,– заговорила она визгливо и негодующе,– это очень красивый попугай, это даже исключительно редкая птица. Ее поймали высоко в горах.

– Чепуха,– твердо сказал Хельмут,– я много раз видел таких птиц на рынке в Жужуе, и они были настолько обыкновенными, что их отдавали буквально даром. Этот несомненно из таких же.

– Сеньор ошибается,– сказала женщина,– это самая необыкновенная птица, очень красивая и ручная.

– Не думаю, чтобы она была красива,– сказал Хельмут и важно добавил:– А что касается того, что она ручная, то сеньору все равно – пусть она будет дикой, как пума.

Я почувствовал, что мне пора вмешаться в спор.

– Э... Хельмут,– неуверенно начал я.

–Да,– сказал он, поворачиваясь ко мне и глядя на меня глазами, в которых еще горел отблеск битвы.

– Мне не хочется вмешиваться, но не лучше было бы сначала посмотреть птицу, а потом уже торговаться? Я хочу сказать, что она может оказаться и самой обыкновенной, и очень редкой.

– Да,– сказал Хельмут, пораженный новизной этой мысли,– да, давайте посмотрим птицу.

Он повернулся и посмотрел на женщину.

– Где же эта ваша жалкая птица? – спросил он.

Женщина молча показала через мое левое плечо, и, обернувшись, я увидел попугая, который с интересом смотрел на нас, сидя среди листьев на ветке гранатового дерева всего футах в трех от меня. Стоило мне взглянуть на него, и я понял, что он должен стать моим, потому что это была редкость – краснолобый амазон, птица по меньшей мере необычная для европейских коллекций. Для амазона он был, пожалуй, мелковат, но зато оперение у него было красивого травянисто-зеленого цвета с желтыми подпалинами; вокруг черных глаз у него были белые кольца, а на лбу – очень яркие алые перышки. На ногах, там, где кончались перья, он, казалось, носил оранжевые подвязки. Я жадно глядел на него. Потом, попытавшись сделать бесстрастное лицо, я обернулся к Хельмуту и с нарочитым безразличием пожал плечами. Я уверен, что это ни на мгновение не могло обмануть владелицу попугая.