Юрьев день (СИ) - Величко Андрей Феликсович. Страница 30

— Для меня лучшая награда — ваше доверие, я серьезно. Но вот моих людей чем–нибудь наградить действительно не помешает.

Глава 18

Я зря не то чтобы боялся, но все же слегка опасался — дельтапланы у меня получились довольно приемлемые, несмотря на не очень мощные, но зато сравнительно тяжелые моторы, а также отсутствие дюраля и дакрона. Да, разбегались они весьма неторопливо — для взлета требовалось метров двести. Зато для посадки хватало пятидесяти. Да и потом сейчас же февраль, то есть взлетать приходится с лыж, а на колесах, наверное, разбег станет покороче. И вообще, это смотря с чем сравнивать! Если с тем, что девять лет назад пытался построить Вильгельм Кресс и что в двадцать первом веке многие считали первым прототипом дельтаплана, то налицо был огромный прогресс. Мои изделия, во–первых, были достроены до конца. А во–вторых, они полетели — оба, хоть и не одновременно. Но по причинам, от техники не зависящим.

Если же в качестве базы для сравнения взять маленький «Е-шестнадцатый», который был у меня в двадцать первом веке и на котором я более или менее регулярно летал почти до начала своей второй жизни, то изготовленные в веке девятнадцатом аппараты казались тяжелыми и неповоротливыми каракатицами. Правда, все–таки тоже летающими, каковое свойство в общем–то искупало все их недостатки.

В отличие от полетов на аэроплане Можайского, сейчас особой секретности не соблюдалось. Присутствовали даже два репортера — один от «Санкт–Петербургских ведомостей», а второй вообще неизвестно от чего, он ко мне не подходил. Впрочем, и первого почти сразу прогнали, ибо появился его императорское величество. Маман на летное поле не поехала.

— Неужели это полетит? — не поверил отец.

— Еще как, — заверил я. И ведь не соврал, что интересно.

Аппарат долго (естественно, для дельтаплана) разбегался, а когда взлетел, продемонстрировал весьма умеренную скороподъемность — метра полтора в секунду. То есть на высоту ста метров я забирался примерно минуту или чуть больше. Никакого альтиметра у меня, ясное дело, не было, расстояние до земли я определял на глаз. И только начал нарезать над группой, собравшейся вокруг императора, круги и восьмерки, как увидел, что Ники вдруг лег в снег и раскинул руки в стороны. По нашей договоренности такой сигнал означал «немедленно садись». А как на этом уродце можно сесть немедленно? Ведь если уменьшить обороты до того предела, при котором движок еще не глох, то снижаться дельтаплан станет даже немного медленнее, чем поднимался. Но ведь не от нечего же делать брат в снег плюхнулся! Просто сигнал «садись», то есть без срочности, представлял собой такую же позу, но стоя. Так что я снял ногу с педали газа (да–да, именно педали, расскажу позднее) и, переведя аппарат в довольно крутое снижение, попытался рассчитать заход на посадку так, чтобы сесть неподалеку от Ники. По горизонтали у меня все получилось почти идеально, а вот по вертикали — не совсем. Метрах в трех от земли до того как–то чихавший мотор окончательно заглох, и вставший винт резко и довольно заметно увеличил лобовое сопротивление аппарата. Вместе с пропаданием остатков тяги это привело к тому, что дельтаплан просел и довольно ощутимо шмякнулся об снег. Справа треснуло — это сломалось крепление лыжи, но посадочная скорость была километров сорок в час, и ни к каким последствиям поломка не привела.

Я выбрался из тележки и, увязая в довольном глубоком снегу, подошел к вставшему Николаю.

— Что тут у вас случилось?

Однако ответил мне не брат, а отец.

— Уж больно ты, Алик, высоко поднялся, — неуверенно сказал он. — Почти до облаков. А если бы случилось что? С такой высоты упасть, так никакой снег не поможет. Испугался я за тебя.

Только сейчас я обратил внимание, что отец держится левой рукой за то место, где у человека сердце, да и цвет лица у него какой–то серый. Я схватил его за запястье — точно, пульс сильно учащенный. Блин, вот только инфаркта ему сейчас не хватает! Как же так, он ведь должен будет помереть от нефрита, да и то через восемь с лишним лет. У него что, и с сердцем тоже проблемы?

Я повернулся к стоящему рядом генералу Черевину, уже успевшему основательно поправить здоровье после вчерашнего.

— Носилок нет? Тогда быстро шинель на снег и под голову еще одну, свернутую! Да, именно вашу, она длинная! Да скорее же, время не ждет!

Генерал, хоть и не будучи хоть сколько–нибудь трезвым, мгновенно понял — сейчас надо не спорить, а делать что говорят. Уже через несколько секунд шинель лежала на снегу, и мы помогли лечь на нее императору. Николай свернул свою куртку и подсунул ее отцу под голову.

— Где болит? — я старался говорить уверенно, чтобы отец слушал меня, а не пытался встать или иным способом продемонстрировать, что с ним все в порядке.

— От вдохов и выдохов боль не зависит?

— Да уже почти перестало болеть–то, — буркнул император.

— Значит, вас вовремя уложили. Но пульс все равно частит, вставать нельзя. До саней вас донесут, казаки ребята здоровые.

— Ты–то откуда знаешь, чего мне можно, а чего нельзя — врач, что ли?

Нет, подумалось мне — не врач. Но инфаркт у меня был, и я хорошо запомнил симптомы, а потом мне в больнице много чего порассказали. Ну и выйдя из нее, я не пожалел времени на изучение соответствующей литературы. Но что бы ему такое ответить, дабы не рыпался?

— Нет. Я просто не хочу вашей преждевременной смерти. А если вы сейчас встанете, она будет вероятней, чем если не станете рисковать. И сегодня весь день лучше полежать, с сердцем не шутят. И, главное, Гирша не слушайте — то, что он весьма слабо разбирается в медицине, видно даже мне.

Помощь пришла с неожиданной стороны — в разговор вступил Черевин. Причем твердо, даже не скажешь, что с утра он уже откушал грамм триста, не меньше.

— Ваше величество, Александр прав. Гиршу я бы не доверил лечить даже обычный насморк, не говоря уж о гусарском. Прошу вас, слушайте сына, он уже неоднократно доказал, что его знания глубоки и разносторонни.

Когда отца привезли в Гатчину, я попросил Черевина:

— Петр Александрович, вызовите, пожалуйста, Боткина. Кроме того, передайте ему вот это, чтобы он захватил необходимые лекарства. А то ведь Гирш, если кого и позовет, то таких же горе–медиков, как он сам.

Блокнот и карандаш я всегда носил с собой, так что сейчас быстро написал «грудная жаба, точнее острый тромбоз венечных артерий сердца», вырвал листок и отдал его Черевину.

Как уже говорилось, конкретно в этом разделе медицины кое–какие знания у меня были. В частности, я сильно подозревал, что термин «инфаркт миокарда» пока еще не используется, но зато знал — один из ведущих кардиологов этого времени, профессор Меринг, применяет именно такое определение, как я написал. Жалко, что он живет не в Питере, а в Киеве.

Потом я уже от своего имени написал Менделееву, чтобы он где угодно раздобыл баллон с кислородом и как можно быстрее привез его в Гатчину.

Боткин приехал быстро, напоил отца какими–то микстурами (сейчас ведь даже аспирина не было), после чего подошел ко мне и спросил, на основании каких данных я поставил диагноз.

— Тахикардия, изменение цвета лица, сильная боль в груди, не зависящая ни от положения тела, ни от вдоха и выдоха. Кроме того, все это произошло в результате сильного волнения из–за моего полета.

— Простите?

Ну, я сделал летательный аппарат тяжелее воздуха и демонстрировал отцу его возможности, когда все произошло.

— Удивительно! Насколько мне известно, это еще ни у кого не получалось. И сколь высоко вам удалось подняться?

— Саженей на пятьдесят.

— Да уж, ваше высочество… я вам так скажу. Если бы мой сын у меня на глазах поднялся на такую высоту, да еще на каком–то непонятном сооружении, меня бы кондрашка хватила. Зачем это вам вообще понадобилось — неужели никто другой не смог бы?

— А зачем вы лечите людей? Ведь в вашем возрасте уже не так легко, да и просто опасно сломя голову мчаться к больному, заниматься им, не обращая внимания на усталость, нервничать… неужели вы единственный врач на свете?