Дом аптекаря - Мэтьюс Эдриан. Страница 12

— Мне очень жаль.

— Ха! Вам-то о чем жалеть? Начать с того, что я была зла на него, но потом все-таки простила. — Она дотронулась пальцем до рамки с фотографией брата, поднесла палец к губам и тихо добавила: — Когда это случилось, он сидел там, где вы сейчас.

— Сердечный приступ?

— Да. Не мог ни дышать, ни говорить. Только схватился за горло. И почти сразу умер.

Рут стало не по себе. Не по себе от того, что ее тело занимало сейчас место, где прошли последние, предсмертные, секунды жизни брата хозяйки этого дома. Она попыталась отвлечься, стряхнуть ощущение дискомфорта и даже — висцеральный рефлекс — чуть сдвинулась в сторону, не привлекая внимания Бэгз к этому маневру.

— Получается, что вы прожили здесь почти полвека. В одиночестве.

— Да, я жила одна. И черт возьми, меня это вполне устраивает. Наверное, привыкла. Так мне даже нравится. К тому же у меня есть кошки.

— Четыре лапы хорошо — две ноги плохо, — пробормотала Рут и нахмурилась. — Вы говорили, ваш отец спрятал что-то в стене.

— Да. Сандер взялся штукатурить стену и нашел. Маленький металлический ящичек. В основном там были мамины украшения да старые медали. Семейные письма. Несколько фотографий. И прощальная записка от папы. Он писал, что гордится нами, любит и всегда будет любить… что бы ни случилось. Его последние слова. Мы сохранили письмо, да только я уж и не помню, куда его сунула. Здесь такой беспорядок.

Бэгз оторвала краешек бумажной салфетки и промокнула уголки глаз.

— Итак, вы потеряли все. А потом, восемнадцать месяцев назад, увидели картину в коллекции «НК» на выставке возвращенных предметов искусства.

Старуха кивнула, заметно повеселев.

— Мне очень нравятся старые картины. Я и сама рисовала в школе. Мне нравится смотреть в эти далекие, навсегда ушедшие миры. В них есть какая-то беззаботность, вам не кажется? Всегда хожу на выставки, когда, конечно, вход бесплатный. И вдруг — я чуть в обморок не упала, когда увидела нашу картину. Даже сердце застучало! И сразу нахлынули воспоминания, словно все было вчера, секунду назад. Она висела в гостиной, над камином. Папа был образованный человек и очень любил искусство. В те времена у нас было много картин и рисунков. Разумеется, все пропало, но эта… Эта была для всех нас особенной. Как часть семьи. Ее написал наш предок, ван дер Хейден.

— Я поняла это. И вы так и не узнали, что с ней случилось?

— Тот бизнесмен, о котором я упоминала, хранитель, bewariër, сказал, что она попалась на глаза немцам, и они захотели ее забрать. Заставили его совершить принудительную сделку, уплатив небольшую сумму. Он еще попытался отдать нам эти деньги. Сандер, глупый мальчишка, хотел их принять, но я была против. Как видите, я оказалась права.

— Правы? В чем?

— Тот человек, он был далеко не глуп. Знал, что картина очень ценная, что она представляет собой некую особую часть голландской истории. У меня нет никаких сомнений, что он сам продал ее немцам, но, конечно, за большие деньги. Куда большие, чем те, которыми хотел откупиться от нас. Думал, что мы соблазнимся горстью серебра! Конечно, я очень разозлилась и сказала, что не хочу иметь с ним никаких дел.

— Я видела картину, — сказала Рут. — Она сейчас в хранилище музея. Мы осмотрели ее с одним парнем, моим коллегой. В ней есть что-то странное. Молодая женщина… цветы… они действительно красивы. Но тот мужчина у окна, спиной к художнику… В общем, боюсь, мы не очень поняли.

— Был бы жив Сандер, он бы вам рассказал. С картиной связана какая-то любопытная история, да только я уже забыла. Все забыла. Когда человек стареет, дорогуша, он катится вниз по скользкому склону. Я и в лучшие дни плохо соображаю, как вы наверняка уже заметили, да только помалкиваете из вежливости. Все ускользает. Забывается даже самое простое, самое обыденное. Сейчас я просто стараюсь держаться, вот и все. Иногда просыпаешься утром и радуешься уже тому, что открыла глаза. А иногда мучаешься от боли. И все же я считаю каждый прожитый день своей маленькой победой над обстоятельствами. — Она наклонилась к Рут и заговорщически прошептала: — Сказать вам, какое открытие я сделала для себя?

— Да, конечно.

— Оно простое. Вся беда не в больших ошибках и проступках, а в маленьких. В конце концов именно они тебя доконают.

Примитивная, доморощенная философия: держись в стороне от больших дорог и выбирай обходные пути. Но Рут не хотела никуда сворачивать с шоссе. Не собиралась уходить от жизни. Она поднялась и подошла к окну.

— В Государственном музее вы упомянули о какой-то фотографии. Старой семейной фотографии, на которой есть и эта картина. Я могу ее увидеть?

Кряхтя и похрустывая костями, старуха встала. Глаза ее покраснели, взгляд утратил концентрацию. Пожалуй, пить ей не следовало. Проковыляв к подножию лестницы, она поманила Рут. Потом нашла выключатель, и на площадке вверху зажегся тусклый свет.

— Я наверх уже не хожу. Из-за ног. Поищите в первой комнате слева. Она должна быть где-то там. — Бэгз достала карманный фонарик и опустилась на нижнюю ступеньку. — Вот, возьмите. Этих электриков не дождешься. С канала постоянно тянет сыростью, вот проводка и барахлит.

— С сыростью я и сама хорошо знакома, — сказала Рут. — Живу на барже.

Глава шестая

Сделав несколько шагов по ступенькам, Рут остановилась и, вытянув шею, посмотрела вверх. Деревянные перила зигзагом уходили в темноту. Здесь было холодно, намного холоднее, чем внизу, что стало для нее неприятным сюрпризом. Рут поежилась, объяснив столь резкий переход тем, что где-то осталось незакрытым окно.

Луч фонарика оказался лишь чуть ярче тусклой лампочки на площадке. Рут осветила верхнюю площадку и обнаружила на стенах старые фотографии: бойкая, самоуверенная девица с короткой прической, в бриджах для верховой езды и жокейском пиджаке; мускулистый красавчик в полосатом купальном костюме из эпохи тридцатых с теннисной ракеткой и застывшей над головой чайкой.

Она опустила фонарик.

У плинтуса крошки мышиного дерьма — какая тогда польза от дюжины кошек! Потертый, в некоторых местах до дыр, ковер. Еще несколько шагов, и тошнотворная вонь первого этажа отступила перед другим, бесконечно печальным запахом тлена и забвения, скатавшейся в комья пыли, плесени, высохшей кожи и гниющего дерева. Спертый воздух вызывал в памяти чердаки, подвалы и лавку старьевщика, те брошенные, обезлюдевшие, кишащие насекомыми места, где давно не слышны шаги и детский смех. Где обитают только призраки мертвых.

Задержав дыхание, Рут вошла в комнату.

Сквозь спутанные тюлевые занавески сочился смешанный с жидким светом газового фонаря на Кейзерсграхт лунный свет, ложась на стены перекрывающими друг друга золотисто-зелеными полосами и узорами. Вот и окно. Она пересекла комнату, подняла и повернула ставень. С губ срывались облачка пара. В какой-то момент ей даже стало немного страшно.

Жутковатое местечко.

Ящики из-под чая, картонные коробки, стопки книг и газет, перевязанные бечевкой охапки одежды в черных мешках для мусора и ящик с дешевой посудой. Даже остатки завтрака — крошечные куриные косточки, сморщенные и твердые, как подшипники, горошины на тарелке и покрытый серой пылью застывший жир. Комната, о которой забыло даже время…

Когда Бэгз в последний раз приходила сюда?

Кто знает…

Рут до боли прикусила губу.

Найти что-либо в этом сумасшедшем хаосе не было ни малейшего шанса, но едва она так подумала, как взгляд зацепился за загнувшийся угол старой фотографии.

Ищите и обрящете…

Фотография лежала на столе, придавленная выполненным в форме купола пресс-папье, под стеклом которого, словно в некоем сказочном подводном мирке, замерли крошечные розовые раковинки, зеленая полоска морских водорослей и миниатюрный морской конек. Рут сняла пресс-папье. Фотография действительно была та самая: семейная группа и — сомнений уже не было — пикантная картина на стене. Даже интересно, как быстро и легко ей удалось найти нужное. В этом было что-то почти пугающее, почти сверхъестественное. Как будто фотография ждала ее, Рут, как будто она, фотография, хотела найти Рут, а не наоборот.