Вкус яблочных зёрен (ЛП) - Хагена Катарина. Страница 28

девочками и они всегда также сильно шутили в ответ. Это делало дедушку весёлым и

очаровательным. Я тоже спросила его, как выглядит сад зимой. Подмигнув нам, Хиннерк

посмотрел из окна, драматично вздохнул, повернулся к нам и сказал низким голосом:

— Нет настроения, чихаю, кашляю, хриплю,

И на морозе покрасневший нос заложен,

Зима, я так тебя люблю,

Но в эту пору от простуды организм изношен.

Гора платков, горячий чай

И одиночество, подобно карантину.

Подруга не придёт, а жаль,

Но что же делать, так болезнь меня скосила.

Зимний сад, застывшие деревья,

И снег летит лениво.

Печально сердце от тоски стучит

И девушки проходят мимо. (прим.пер. - перевод Марины Казаковой).

Хиннерк громко смеялся и начинал кланяться.

— Браво, — кричали мы больше из вежливости, чем из искренности, хлопая своими

руками в перчатках. Мы с Розмари носили белые перчатки, которые можно было застёгивать

на запястьях. Перчатки Миры были из чёрного сатина и доходили ей до локтей. Хиннерк

снова засмеялся, спускаясь вниз, и лестница трещала под его шагами. Мира хотела знать,

придумывал ли он в этот момент стихотворение. Я тоже охотно бы узнала, но Розмари

пожала плечами. "У него есть целая книга, заполненная ими".

Между тем Макс и я добрались до слова на стене, я красила над "и", а он над "н". Мы

медленно подходили друг к другу с противоположных сторон.

— Доделаю здесь, — сказала я, — ты продолжай, но на другой стене. Одна белая стена

выглядит смешно, и сейчас мы заново покрасим всё белым. Если вместе, то пойдёт быстро…

Взяв себе новое ведро, Макс открыл крышку, перемешал внутри и потащил его до угла,

чтобы покрасить стену, которая была полностью повёрнута к лесочку.

— Скажи мне, Макс.

Я говорила своей стене. Голос Макса раздался справа:

— Хм?

— Неужели тебе по-настоящему нечего делать, чем находиться здесь сегодняшним

вечером?

— Ты жалуешься?

— Нет, конечно, нет. На самом деле я рада. Но у тебя только одна жизнь, я имею в

виду… ты ведь вероятно… ну, ты понимаешь.

— Нет, я не понимаю. Сейчас красиво закончишь разговор, Ирис. Я не думаю об этом,

а только помогаю тебе…

— Хорошо, сама виновата. Я только хотела быть вежливой. Мне показалось, что ты

бросился решать мои проблемы, будто в твоей жизни ничего больше нет, это так?

Выглянув из-за угла, Макс посмотрел на меня прищуренными глазами и сказал:

— Вероятно, да, именно так. И сейчас ты конечно сделаешь вывод своими скудными

маленькими женскими мозгами, что я торчу здесь, потому что мне одиноко и скучно.

Макс вздохнул, покачал головой и исчез за курятником. Я глубоко вздохнула:

— И? И тебе одиноко и скучно? Да?

— Согласен, иногда. Но это не заставляет меня искать общества чужих женщин и

исполнять ремесленные работы в их доме и курятнике.

— Хм. Я должна это принять на свой счёт?

— Обязательно.

— Что ты делаешь, если не красишь курятники или работаешь?

— Боже, я знал, что так будет. Чертовски мало, Ирис. Итак. Я играю с моим коллегой в

теннис, дважды в неделю. Вечером я бегаю, хотя нахожу бег смертельно скучным. Когда

жарко, я хожу плавать, смотрю телевизор, читаю каждый день две газеты и листаю время от

времени "Шпигель". Иногда после работы я хожу в кино.

— А где твоя подруга? У вас в деревне каждый имеет уже в двадцать с небольшим

двоих-троих детей от одной женщины, с которой познакомился в шестнадцать.

Я была рада, что не могла его видеть.

— Понятно. У меня тоже есть друзья. Моя последняя подруга, с которой я

познакомился в 22 и был вместе с ней четыре года, переехала в прошлом году. Она была

медсестрой.

— Почему ты не уехал с ней?

— Она перевелась в госпиталь намного дальше от города, чем здесь. И прежде чем мы

смогли обдумать, где будем жить в одной квартире посередине между её госпиталем и моей

канцелярией, там у неё уже случилась история с главным врачом.

— О, мне очень жаль.

— Мне тоже. Но самым неприятным для меня было то, что было как-то по фигу.

Особенно выводит из себя клише с врачом и медсестрой. Моё сердце не было разбито, и

даже не болело. Вероятно, у меня больше никого нет, потому что я просто погряз в этой

болотистой местности.

— Когда ты был маленький, ты был один.

— В самом деле? Как успокаивает.

— Когда ты вытащил из воды Миру. В шлюзе.

— Это был зов сердца? Скорее моя обязанность и делал я это без радости.

— Нет, но ты показал своё сердце, и мы после этого такого не встречали. .

— Вы пугали меня.

— Да ладно. Ты считал нас клёвыми.

— Ужасно.

— Ты был в нас влюблён.

— Вы были абсолютно ненормальные.

— Ты считал нас красивыми.

Макс молчал.

— Ты считал нас красивыми!

— Да, чёрт возьми. Ну, и?

— Ну, ничего.

Мы красили дальше.

Через несколько минут справа раздался глухой голос Макса:

— Надпись на стене выполнена здесь вручную либо тем, кто не имел ни малейшего

понятия, о ком пишет, или тем, кто хорошо знал Хиннерка Люншена. Ведь в Боотсхавене нет

приличных событий. Здесь вообще нет событий. Если только ты подразумеваешь спектакль

"мойщик-автомашины"

или

"селекционер-поливающий-герань-в-бетонных-цветочных-

ящиках". Здесь происходит так мало, что иногда я сажусь на кладбище и пью вино, только

чтобы что-нибудь произошло. Я не интересный тип и как раз ещё достаточно умный для

того, чтобы всё понимать. Неудачно для меня.

Я молчала. У меня не было желания утешать его и я не думала, что Макс требует

утешения. Да, это тоже какое-то согласие. "Что я здесь вижу в спокойном молодом

адвокате?" Вероятно, прошлое. Понимая важность того, что я была у него перед глазами как

пухленькая белокурая девочка, которая судорожно пыталась перехватить внимание двух

старших девочек. Он знал меня как внучку Берты, кузину Розмари и как "любимую девушку"

Хиннерка. Когда Макс, как младший брат как-то растворился в воздухе между восемью и

тринадцатью, то он всё же нас видел. Временами Мира была вынуждена привозить его к нам,

тогда мы удостаивали парня взгляда, а он нас нет, но я замечала, как Макс нас воспринимал.

Я могла чувствовать потому, потому что днём мы оба проявляли такое безразличие, в

которое всегда примешивалась хорошая доля отчаяния.

Кроме моих родителей и тёть, я не знала никого, кто видел нас такими, какими мы

тогда были. Однако это не считалось, ведь они не переставали нас так видеть. Всё же Макс

меня сейчас видел. К счастью, что мужчина был такой милый. Вероятно, он должен быть

таким, да и Мира уже заняла все другие качества. Она была дикой — он послушным. Она

бросалась в глаза — он делался невидимым. Она уходила — он оставался. Мира хотела

драмы — он покоя. И так как Макс был милым, мы конечно никогда его не замечали. "Какая

девочка, которая держит что-то в себе, заметит такого славного парня?"

Но теперь я его заметила и спрашивала себя: "Почему я заметила Макса? Смерть и

эротика всегда идут вместе, но помимо этого? То, что прямо сейчас у нас обоих никого не

было?" Я оставила Джона потому, что хотела "домой", и каждый человек знает, что со

своими желаниями нужно быть осторожнее, потому что они могут исполниться. Макс явился