Чувство реальности. Том 2 - Дашкова Полина Викторовна. Страница 47

– То есть вы думаете, что она действительно свела с ума Галину Дмитриевну? В принципе такое возможно?

– Конечно. В психиатрии существует понятие “индуцированное помешательство”. Правда, отдельную личность сложнее свести с ума, чем толпу, коллектив. Но тоже бывает. Особенно если учесть тяжелую душевную травму, пережитую в детстве, – вздохнула Маша, – и еще есть уголовная статья “Доведение до самоубийства”. Если можно довести до самоубийства, то свести с ума – тем более.

– Нет, все-таки не понимаю, не могу поверить. Известно, что в начале карьеры Рязанцева его жена была постоянно рядом, активно участвовала в создании его партии, политического имиджа, появлялась с ним на всяких митингах. Мне всегда казалось, что такими вещами могут заниматься только сильные, жесткие люди. Но если она сильная и жесткая, как же позволила с собой все это вытворять?

– Во-первых, не такая уж сильная и жесткая женщина Галина Дмитриевна. Он же ее всю сожрал, все соки из нее высосал, наш прелестный политик, большое дитя, капризное, избалованное и наглое. Она все делала для него, и на себя сил уже не осталось.

– Почему? – тихо спросил Арсеньев.

– Как почему? Любила.

– А Лисова?

– Тоже любила, – Маша улыбнулась, – и до сих пор любит. Обожает. Обидно, да?

– Еще бы, – вздохнул Арсеньев, – меня, например, так никто никогда не любил и не обожал. Почему одному все, а другому фиг с маслом? Но я все-таки не понимаю, в чем была конечная цель Лисовой? Вот она добилась, чего хотела, потратила на это лучшую половину жизни, свела с ума жену Рязанцева, что само по себе почти невероятно. Но что она за это получила? Должность горничной у его любовницы?

– Для нее это вовсе не финал. Тем более любовницы тоже теперь нет. Правда, в данном случае Лисова ни при чем. Тут поработал кто-то другой. Ох, ладно, – Маша спохватилась и легонько шлепнула себя по губам, – мы об этом пока говорить не будем.

– Да, не стоит, – согласился Арсеньев, – значит, вы считаете, что Лисова звонила в прямой эфир и в больницу. Зачем?

– Ну как же! Ее божество должно было срочно узнать правду о вероломной любовнице, правду, снабженную неопровержимыми доказательствами. Ее так распирало, бедную! А что касается звонка в больницу, он, вероятно, стал всего лишь продолжением долгой, многолетней игры. Чтобы свести человека с ума, надо как-то действовать. Мы уже знаем, что ей удалось инсценировать две попытки самоубийства Галины Дмитриевны, и примерно представляем, каким образом. Думаю, остальные подробности сможем узнать завтра, в больнице.

– С таблетками и с веревкой на чердаке – да, – согласно кивнул Саня, – это могло быть инсценировкой. А с попыткой выброситься из окна?

– Тут много разных вариантов. Мы же с вами не присутствовали при этом. Они серьезно поссорились, кричали друг на друга. Перед этим уже две попытки произошли, и он подсознательно ждал следующей. Она могла встать на подоконник, чтобы поправить штору, да мало ли зачем? Он ведь сказал, что окно было закрыто, и она только дергала ручку.

– Но потом она не отрицала... – напомнил Арсеньев.

– Она устала отрицать. Она самой себе уже не верила. Вот, кажется, мы приехали, – Маша огляделась, – здесь, направо, второй подъезд.

– Завтра в девять я за вами заеду, – сказал Арсеньев, – у вас есть будильник?

– Спасибо, я могу добраться сама, вон моя машина. А будильник есть в телефоне.

– Можно, я все-таки заеду? Вы плохо знаете Москву, заблудитесь, тем более спать осталось совсем мало, вы еще не привыкли к разнице во времени, – у Арсеньева опять запылали уши, он прирос к ступеньке крыльца и старался на Машу не смотреть.

– Конечно, будет лучше, если вы за мной заедете утром, – улыбнулась Маша, – я, честно говоря, сама хотела вас об этом попросить, но не решалась. Вам ведь придется вставать на полчаса раньше. Ну спокойной ночи? – она стала набирать код на домофоне. – Да, мы договорились пока не касаться этой темы, но все-таки я должна вам сказать. Просто не смогу уснуть, если не скажу, потому что буду все время об этом думать.

– О чем же?

– О “Фольксвагене-гольф” цвета мокрого асфальта. Перед ветровым стеклом брелок, скелет в кружевной юбочке. Передняя левая дверца заедает, номер кончается на “МЮ”. Я видела эту машину сегодня, на стоянке возле здания Госдумы. Это машина Феликса Нечаева.

Григорьев свернул на свою улицу и сразу увидел, что на его высоком крыльце, на верхней ступеньке, перед дверью кто-то сидит. Подойдя ближе, он узнал Макмерфи. Это было почти невероятно. Билл сидел и читал газету.

"Вот и все, – отрешенно подумал Григорьев, – значит, “хвост” был, а мы с Кумариным и не заметили. Стареем. Ну ладно, рано или поздно это должно было случиться.

Почему-то свой провал он представлял именно так. Макмерфи на пороге его дома. Вроде бы все спокойно, а в доме уже обыск. Первые несколько слов, приветливых, с улыбкой, потом чуть более серьезно: нам надо поговорить, Эндрю.

Андрей Евгеньевич оглядел улицу. Никаких чужих машин, ничего подозрительного. Только Билл в потертых голубых джинсах и мятой застиранной футболке цвета хаки с крупной надписью “ГАРВАРД” на спине и на груди.

– Привет, Эндрю, – Макмерфи заметил его, помахал рукой и отложил газету. Ветер тут же подхватил ее и понес через низкую оградку, на тротуар.

– Привет, Билли. Что-нибудь случилось? – Григорьев скользнул глазами по двери, по окнам. Дом выглядел пустым и спокойным.

– Ты где был? – спросил Макмерфи.

– В зоомагазине, – Григорьев улыбнулся широко, простодушно и счастливо, – вот, смотри!

Он уселся на ступеньку рядом с Макмерфи, поставил на колени сумку, приоткрыл ее. Внутри, свернувшись калачиком, спал белый котенок.

– Ого, ты все-таки решился? – тихо присвистнул Билли. – Неужели точно такой? И глаза голубые?

– Голубые, – кивнул Григорьев, продолжая улыбаться.

– Как же ты нашел его?

– Это он меня нашел, через газету, по объявлению. А в магазин я ходил, чтобы купить для него все необходимое. Я уж успел забыть, как много всего нужно маленькому котенку.

– Да, – кивнул Макмерфи, – сумка отличная. И вообще, я тебя поздравляю. Как назвал?

– Конечно, Христофором, – Григорьев прикрыл сумку, достал сигареты, – знаешь, он бандит ужасный. Сейчас я его выгулял хорошо в Проспект-парке, он наигрался, наелся, теперь, надеюсь, поспит, даст нам поговорить спокойно. Так что случилось. Билли?

– Это я у тебя хотел спросить, Эндрю, – криво усмехнулся Макмерфи, отворачиваясь от дыма.

– Спрашивай, – кивнул Григорьев.

– Зачем ты ездил к Маше домой?

– Она позвонила, попросила найти кое-что в ее столе и прислать по факсу в посольство. Макмерфи порылся в своей спортивной сумке, вытащил несколько листков с фотороботами и протянул Григорьеву.

– Вот это?

– Зачем спрашиваешь, если сам знаешь? – пожал плечами Григорьев.

– Знаю, но не все, – Макмерфи показал бумажку с одной строчкой: “Внимание! Брови, ресницы, зубы”, – объясни, пожалуйста, кто этот человек и что это значит?

– Долгая история, – вздохнул Григорьев, – может, зайдем в дом? Я кофе сварю.

В доме действительно было пусто и спокойно. Никаких следов обыска, ничего. Григорьев усадил Макмерфи в маленьком внутреннем дворике, под японской яблоней и стал варить кофе, отвратительный, жидкий, без кофеина. Котенок проснулся, вылез из сумки, выскреб оттуда лапой свою игрушечную мышь и занялся ею. Григорьев с подносом отправился во дворик, сел напротив Макмерфи и рассказал о лысом ублюдке, который когда-то напал на Машу.

– Неужели она молчала столько лет, – покачал головой Макмерфи, дослушав его до конца, – а знаешь, в каком-то смысле мне даже легче. Я ведь считал, что ее прыжок из окна в тринадцатилетнем возрасте был попыткой суицида. Это в принципе нехорошо. А оказывается, она просто спасалась от насилия. Ну а зачем ей вдруг срочно понадобились эти фотороботы в Москве?

– Она не стала объяснять. Думаю, все дело в том, что школа находилась в Язвищах, в той же деревне и в том же здании, где сейчас лечится жена Рязанцева.