Неведомый груз Сборник рассказов из журнала "Вокруг света" - Морозов Александр Иванович. Страница 28

Сидоров не делал секрета из своих взглядов, да они и так были видны по его обращению с матросами. Вот почему Василий Сергеевич дольше других носил погоны лейтенанта флота. Впрочем, это его не огорчало. В деньгах он не нуждался, а свободных часов у лейтенанта было гораздо больше, чем у капитана. Молодой моряк с увлечением работал над новой рукописью — «История кораблекрушений, свершившихся в 1785–1795 годах».

Загадочный пассажир

Второй том «Истории» Сидоров писал и во время коротких отпусков на суше и в далеких плаваниях. Ему хотелось создать теперь нечто совершенно новое. Это должен быть не грустный реестр судов, которых больше не увидит ни одна гавань в мире, а полезное для всех моряков руководство. Сидоров не просто описывал кораблекрушения, какими они представлялись команде и пассажирам, но объяснял их причины, исследовал ошибки капитанов и других морских офицеров, старался установить, как можно было избежать трагической развязки. В сущности, рукопись была уже закончена, когда нежданно-негаданно пришлось вписывать в нее новую главу — «Плавание „Отважного“».

«Отважный» снялся с якоря из Кронштадта 30 июля 1795 года и направился к юго-западному побережью Африки. В первый раз командир «Отважного» флота капитан-лейтенант Петров уходил в море, словно контрабандист или работорговец: в ночной темноте, без торжественных проводов. Время отправления стало известно только в последнюю минуту. Погрузку вели по ночам. В тусклом свете корабельных фонарей большие тяжелые ящики, обшитые промасленной парусиной и покрытые государственными печатями, выглядели странно и зловеще.

Почему именно Петрова выбрали для этого непонятного рейса? В своей рукописи Сидоров ответил на этот вопрос вполне определенно: Петров был не только опытный моряк, — во всем военном и коммерческом флоте России трудно было найти человека более исполнительного. Если бы капитану приказали везти груз прямо в ад, он только потребовал бы точных указаний, как туда поскорее добраться.

Единственного пассажира «Отважного», Константина Константиновича Кириллова, на бриг привез сам адмирал Волков.

— Из-за него все ваше плавание, капитан. За безопасность его и груза вы отвечаете передо мною, — только и сказал адмирал.

Нескольких небрежно брошенных слое Волкова было достаточно, чтобы Кириллов занял на бриге особое положение, хотя сам он предпочел бы совсем не привлекать к себе внимания.

Внешность его была странной. Смотришь слева — обыкновенное лицо среднего чиновника: бледное, немного пухлое, глаз — неопределенного цвета, потускневший от бесконечного разглядывания скучных бумаг. А справа — шрам, на шраме, и само существование правого глаза кажется невероятным. Как он, бедняга, уцелел среди вихря ударов, обрушившихся когда-то на это лицо?..

Вначале Кириллов плохо переносил качку, но упорно боролся с собою. И примерно через месяц после выхода в море его высокую, чуть сгорбленную фигуру можно было увидеть на палубе даже в сильный шторм.

Всегда и со всеми он был очень предупредителен, даже приветлив. И тем не менее на окружающих Кириллов производил мрачное впечатление. Однажды, когда «Отважный» пробивался сквозь клочья тумана, повисшие над океаном, первый помощник капитана оказал, поглядывая на черную печальную фигуру на носу корабля:

— Похож на больного баклана.

Капитан Петров, любивший абсолютную точность не только действий, но и выражений, недовольно хмыкнул:

— А вы когда-нибудь видели больного баклана?

— Да где же его увидишь? Дичайшая птица. Так представляю себе.

— А если никогда не видели, то не к чему и говорить. Что, ежели ваши слова услышал бы кто-нибудь из матросов? Разве вам до сих пор неизвестно, что баклан садится на корабль перед несчастьем? Уместен ли подобный разговор, когда буря гонится за нами?

В обычное время капитан Петров не обратил бы внимания на замечание своего помощника, но в последние дни трудно было сохранять ровное настроение. Бури, словно сговорившись, одна за другой обрушивались на бриг, заставляя его все дальше и дальше уклоняться от намеченного курса и уходить от мыса Доброй Надежды к Южной Америке.

Меланхолия

Причудливая линия, которую выводил на карте капитан Петров, отмечая движение «Отважного», оборвалась у 20° южной широты и 25° западной долготы. Здесь бриг застыл на месте.

Первое время штиль был как будто заслуженной наградой после перенесенных бурь. Но дни шли за днями, а паруса висели по-прежнему безжизненно, и офицерам невольно вспомнились слова «Лоции», предупреждавшей, что не бури, не штиль страшнее всего в этих местах. Океан выглядел жидкой пустыней: ни птиц, ни рыб.

— Хотя бы акулы появились, — говорили матросы.

Редко-редко высоко в небе проплывал альбатрос. С тоской следили за ним моряки, прикованные к маленькому бригу, заброшенному непонятно зачем в самый центр океана. Поддаваясь гипнотическому действию полной неподвижности и тишины, люди и сами начали двигаться медленнее, тише говорить. Резкий стук или внезапный окрик заставлял их болезненно вздрагивать. Тогда капитан Петров приказал производить по утрам артиллерийское ученье. Когда по команде «Орудия зарядить ядрами! Прицел пять кабельтовых… Огонь!» загремели выстрелы, «Отважный» словно начал бой с тишиной, с самим штилем, окружившим его кольцом блокады… Но выстрелы: замолкали, дым пороха медленно рассеивался, и тишина воцарялась снова. Только еще более гнетущая…

Бури расшатали весь корпус «Отважного». Морская вода проникла и в винный трюм для мокрой провизии и в брот-камеру, где хранились сухари. Грибки накинулись на запасы. С оглушительным шумом взрывались бочки с кислой капустой — средством против цинги. Началось новое бедствие, грозил голод.

Приходилось урезывать ежедневный рацион.

И всякий раз Петров обязательно делал в корабельном журнале запись об этих вынужденных изменениях рациона и об их причинах. Это был отчет перед кем-то еще неизвестным, отчет, который капитан считал важнейшим делом чести. Каждое новое уменьшение порций производилось после изучения всех запасов и было плодом сложных математических расчетов со многими неизвестными. Самым важным неизвестным было время.

Появились в корабельном журнале и записи о болезни, которую Петров весьма произвольно назвал меланхолией. Так меланхолией можно было бы назвать и чахотку, и холеру…

Пришел день, и перед капитаном лег маленький листок разлинованной бумаги, на котором было написано: «солонины три пуда, вина две бочки», и как будто в насмешку: «перцу четыре мешка». Больше ничего. Для пятидесяти человек экипажа — на десять-пятнадцать суток провизии, подсчитал капитан.

В этот именно день капитан вызвал к себе в каюту Сидорова. Он протянул лейтенанту листок со своими расчетами.

— Что скажете, Василий Сергеевич? Вы, пожалуй, лучше всех других на корабле разбираетесь в этих делах. Выскакивал кто-нибудь отсюда с таким запасом провизии?

Лейтенант посмотрел на изможденное, совсем больное лицо капитана. Его глаза, обведенные черными кругами, как будто сами подсказывали ответ.

— Не один раз! Фрегат «Мария», шлюп «Немезида», корвет «Зеленый мыс» имели при выходе из штилевой полосы даже меньший запас провизии.

Слишком бойкий ответ Сидорова не понравился капитану: чувствовалось, что лейтенанту ничего не стоит назвать еще с десяток никогда не существовавших кораблей.

— Ну, раз вы так уверены в благополучном исходе плавания, я поручаю вам вести корабельный журнал. Сам я чувствую, что свалюсь не сегодня-завтра. Никакого уныния не должно быть в журнале до самого последнего дня. Понимаете? До выхода из полосы штиля, конечно. А может быть, вы напишете и историю нашего плавания? Воспользуйтесь для этого моими записями в журнале, поговорите с каждым человеком из команды. «Отважный» заслужил, чтобы его не забыли. Какие люди, черт меня побери! Ни ропота, ни стона… Жаль только одного: гибнем не в бою, а оттого, что нет сухарей, кислой капусты… Но это между нами. Так, случайно вырвалось. Болен я все-таки.