За холмом (СИ) - Шишкин Дмитрий. Страница 20

– Но я-то есть! – женщина со всей женской хитростью лукаво улыбнулась и положила руку на грудь богача. – Ты же хочешь, чтобы я стала матерью твоих детей, почему ты не можешь быть со мною честен? Ты веди себя, как у вас положено, при них, при этих, – она махнула рукой в направлении окна, – а мне-то что врать?

– Я не вру! – толстяк вёл себя точно как шестилетний ребёнок: такая возможность для откровенности была притягательна, но и пугала. Он отвернулся к окну, борясь с самим собою – важным и влиятельным, решающим подчас судьбы всей страны взятками членам Совета. Но обычное человеческое любопытство взяло верх. Он повернулся к пленнице.

– А у вас что, никогда не было чисток?

– Каких чисток? Я не понимаю о чём речь.

– Чисток общества от предателей.

– А… в этом смысле… – женщина задумалась, вспоминая, и погрустнела. – Да, конечно, были. У всех, наверное, были, так устроено человечество. Но у нас они были очень давно, из памяти уже стёрлись.

– Ага! – торжествующе взвыл толстяк. – Были! Конечно же, они были у всех! Но у вас, наверное, уже выросли новые деревья, поэтому вы и перестали их бояться!

– При чём тут деревья?

– Как при чём? Деревья используются для костров, чтобы сжигать врагов народа.

– А, так вот в чём дело! Нет, у нас врагов народа расстреливали, вешали или обезглавливали, в разные времена по-разному. А сжигали на кострах только ведьм. Ну и Джордано Бруно, еретиков, как он…

– Да-да, припоминаю. Наш художник – начитанный человек. Он мне рассказывал про этого вашего Бруна, очень глупый был, правильно сожгли.

– Это почему ещё?

– У него была возможность изобразить раскаяние, попросить прощения и дальше заниматься, чем ему хочется, но в тайне. А он выбрал тупое упрямство. И художник ему симпатизирует, – толстяк затрясся в мелком смехе. – Нищий идеалист, таким он и останется, хотя происходит из известной и влиятельной семьи, мог бы жить хорошо, ворочать большими делами.

Женщина не ответила, отвернулась.

– А ты что, им сочувствуешь? Этому вашему Бруне и этому идиоту художнику? – богач продолжал радостно покряхтывать, и у него по губам поползла слюна. – Сразу видно, что ты тоже из низших слоёв. У всех нищебродов одно оправдание – честь какая-то, принципы. А на самом деле вы просто не знаете, что такое управление людьми и большими состояниями. Тут всё по-другому. Надо быть изворотливым, и тогда ты будешь успешным. А у кого не получается, те и придумали эти ваши честь, непокорность и прочую ахинею. Те, у кого есть сила, играют ею и делают что хотят. А те, у кого силы нет, придумывают равные права, терпимость, прочий бред и кругом об этом кричат. А на самом деле единственная их возможность иметь какие-то права и защиту – это подчиняться сильным. Вы смешны. Вас стегают кнутом, вас берут в рабство, вас жгут на кострах, а вы считаете себя в этой битве, где вы просто мясо, честными победителями! – он зашёлся смехом, захрипел, покраснел и едва не помер, как казалось со стороны.

– Бруно поставили памятник спустя триста лет после его казни, о нём знает каждый школьник у нас, и даже ты знаешь о нём! – женщина внезапно закипела. – А ты, великий и могучий, боишься деревьев!

– Ну да, деревья опасны, – толстяк удивлённо на неё посмотрел. – У нас есть легенда, что когда вырастет первое дерево, так сразу начнутся новые чистки. Я живу в доме бывшего Великого вождя, он и его семья были выше всяких законов. Но его сыновей всё равно сожгли на деревьях, что росли вокруг замка. Деревья опасны. Людей жгут только на них, так принято. Важно положить дерево ветвями вниз, а стволом вверх, к голове сжигаемого – так передаётся очищающая сила огня, к корням. У нас много ещё материала, который горит. Вот эти дома обваливаются, потому что люди оттуда вытаскивают всё деревянное – оконные рамы, двери, полы и балки перекрытий – для отопления зимой. Но жечь на них людей нельзя, нет смысла. У разного материала разное предназначение. Пока нет деревьев, нам ничего не грозит.

– Боже, какой ты наивный в своём самолюбовании! – женщина брезгливо скривилась. – Если тебя захотят сжечь, тебя сожгут хоть на твоих коврах. Надо делать так, чтобы было не за что жечь, а не так, чтобы не на чем жечь!

– Ой! – толстяк отмахнулся. – Ты утомила меня, ещё поучи давай. Ты кто такая здесь? Твоя жизнь висит на волоске, а не моя! Я здесь управляю даже невыросшими деревьями, а ты не можешь управлять собственным чревом!

Дальше они ехали молча. Город становился всё беднее, кончились двухэтажные дома, да и одноэтажные постепенно превращались в хибары, дорога стала похожа на полосу препятствий – здесь уже не хватало каждого второго булыжники в мостовой. Впереди показался большой пустырь, заполненный кучей народа с голубыми и розовыми флажками в руках, люди веселились. Толстяк кого-то заметил в толпе, прислонился к трубке в салоне, что вела к возничему и служила средством связи, что-то скомандовал на своём языке. Экипаж ускорился, поднимая облака пыли.

– Смотри в окно, сейчас увидишь сына. Он с высоким седым стариком, – скомандовал толстяк, а сам демонстративно отвернулся.

Женщина прильнула к стеклу. Через мгновение она увидела старика, он сильно выделялся из толпы, хотя одет был так же, как и все: в напоминающую традиционный китайский костюм самодельную одежду из хлопка, штаны и рубаху, но зато был рослым и осанистым, с явной печатью интеллекта на лице. Рядом с ним… Рядом был её сын! Живой и здоровый, правда, весь в ссадинах. Мальчик выглядел довольным и активно общался со своим спутником. Они обернулись, как и вся толпа, которую она сейчас вообще не замечала, на несущийся экипаж, и где-то на секунду, как ей показалось, они встретились с сыном взглядами. Она кричала, рыдала, царапала стекло, но экипаж удалялся всё дальше, и где-то вдалеке ярким красным пятном праздничных шаровар виднелся её самый родной человек на свете. Она вглядывалась до последнего, а потом без сил упала на сиденье. Толстяк попытался погладить её волосы, успокаивая, но она взревела и оттолкнула его руку. Мимо промелькнул другой экипаж на основе старинного чёрного «Бьюика», где к окну так же, как она несколько минут назад, прилип её некогда любимый, а в последнее время чаще ненавистный и презираемый муж, но женщина его уже не увидела.

Вечером опять пришёл художник. Он зашёл понурый, и всё у женщины сразу опустилось: плечи, руки, уголки рта, сердце… Она словно стала меньше за секунду.

– Ничего не выходит, да?

– Нет-нет! – замахал руками художник, стараясь прикрыть ими унылое лицо. – Я продолжаю над этим работ̀ать! Просто… просто…

– Вас никто не слушает, да?

– Нет! – его лицо покрылось малиновыми пятнами в цвет бессменного берета. – Как они могут меня не слуш̀ать? Кого ещё им слуш̀ать, чтобы хоть немного знать, что происходит в стране, прислугу? Их они считают за скотину, а я – из старой известной семьи! Это я настоящий аристократ, а не они! Им это, конечно, неприятно, но ничего не поделаешь, где-то внутри они это знают и с этим согласны!

– Да погодите вы! – женщина начинала злиться. Пустым бахвальством художник напомнил ей мужа, рассказывавшего вечерами, какой он замечательный и лучший в банке специалист, вместо того чтобы добиться повышения зарплаты. – Делу-то это как поможет? Есть ли у меня хоть какая-то надежда вырваться отсюда?

– Понимаете, они боятся. Они боятся остаться в одиночестве, если выступят против богача. Они хотят быть уверены, что выступят против него подавляющим числом в Совете. Но для этого нужно время. Нужны переговоры, нужно убеждение.

Женщина горестно вздохнула и уселась на стул, позировать. Художник бросился за ней, делая в воздухе какие-то хватательные движения, словно пытаясь задержать уходящую от неё надежду.

– Аргументация, понимаете…

– Что аргументация? – тон её изменился, она вновь стала резка, как при первом знакомстве.

– Она слаба… – художник сдёрнул берет и мял его в руках, как провинившийся школьник. – Тут никого особо не удивляет, что он вас удерживае́т. Тем более, как они говорят, он же не закрыл вас в темнице, не мешает вашему общению со мной, например, со слугами. Он вас даже вывозил сегодня в город…