Безжалостный (ЛП) - МакИнтаер Шерил. Страница 29

Холланд

Расслабленное, удовлетворенное выражение лица Дженсена меняется с невероятной скоростью, становясь сначала смущённым и шокированным, потом взволнованным, и, наконец, искажается в ярости.

— Развяжи меня, — требует он.

— Я не могу представить, через что ты проходишь, но...

— Развяжи меня, Холланд. СЕЙЧАС.

Я скатываюсь с него, ярость исходит от него с такой силой, что я чувствую, как вибрируют его мышцы. Дженсен никогда по-настоящему не пугал меня, возможно, потому что раньше я была слишком беззаботной, чтобы быть напуганной, но сейчас я боюсь.

Боюсь, что зашла слишком далеко. Боюсь, что перешагнула грань дозволенного, будучи его половой партнёршей. Боюсь, что позволила себе заботиться о нём слишком сильно. Боюсь, что всё это было напрасно.

Я колеблюсь слишком долго, приводя Дженсена в ещё большую ярость. Каждый мускул, каждая напряжённая жила на его руках, плечах и в области затылка вздувается и выпирает, увеличиваясь от каждого его движения, когда он дёргает верёвки. Изголовье кровати скрипит, сопротивляясь, и дерево сдаётся под давлением. Один столбик кровати ломается пополам, как ветка. Я вздрагиваю, когда звук громко рикошетит от стен.

Дженсен использует свободную руку и без промедления освобождает вторую. Он наклоняется вперёд, его глаза превращаются в узкие щёлки, после усилий с верёвками. Я, прибывая всё ещё в шоке, стою, как замороженная, у кровати. Мои ноги как желе, а колени грозятся сдаться.

Освободившись, Дженсен не говорит ни слова, но ему и не нужно. Его гнев настолько силён, что воздух вокруг нас становится плотным. Он подхватывает с пола моё платье и швыряет его в мою сторону. Оно бьётся прямо о мою грудь и падает на пол. Мои движения замедленные, я до сих пор в шоке — от него, от себя и от моих действий, которые привели к его ответной реакции. От всего этого.

Впиваюсь взглядом Дженсену в спину, наблюдая, как он быстро засовывает ноги в джинсы. Звук застёгивающейся молнии громко раздаётся в раскалённой тишине, выдергивая меня из ступора. Я кое-как одеваюсь, не желая быть раздетой, когда он, наконец, скажет то, что так явно вертится на кончике его языка.

Мой желудок болезненно сжимается, когда наши глаза встречаются. Не потому, что его глаза наполнены гневом, я готова к этому, а потому что то, как он смотрит на меня, намного хуже.

Жесткая натура Дженсена Пэйна ломается.

А ещё хуже то, что я только хотела помочь ему снова стать одним целым. Я ломаюсь вместе с ним.

— Это не должно ничего менять, — говорю я, едва громче шёпота.

Он сужает глаза, фокусируясь на мне, и я знаю, то, что сейчас произойдет, будет болезненно.

— Это меняет всё.

— Только если ты позволишь.

Дженсен усмехается и морщит нос, будто ему отвратительны мои слова. Отвратительна я. До меня доходит, что мой выбор слов ужасен, и я пытаюсь сменить тактику.

— Я не понимаю, почему ты так расстроен из-за меня, — говорю я. — Потому что я знаю то, что ты не хочешь, чтобы я знала?

— Да, — шипит он. — И что, блядь, это было? — он жестом указывает в сторону кровати. Следую взглядом за его жестом, и я смотрю на помятые простыни, в действительности не видя их.

Пожимаю плечами, совершенно растерянная.

— Я хотела доказать тебе, что для меня не важно, можешь ты видеть или нет. Что жизнь всё ещё может быть хороша — всё ещё может ощущаться хорошо, — я сильно мотаю головой, снова переводя взгляд на него. — Я не знаю, о чём думала.

Он смотрит на меня почти виновато.

— Для меня не имеет значения, важно тебе или нет. В конце дня, ты всё ещё будешь видеть и всегда будешь. Чего не скажешь обо мне.

— Так ты злишься на меня, потому что я не ослепну?

— Да. Я не знаю. Ты связала меня и соблазнила вместо того, чтобы поговорить со мной об этом. У меня не порядок с этим дерьмом. Как долго ты знаешь?

Я в бессилии провожу рукой по волосам, путаясь пальцами в узелках.

— Серьезно? Это исходит от тебя, мастера связывания и подчинения? — позволяю словам на секунду повиснуть в воздухе, прежде чем продолжаю. — Я выяснила сегодня. Пигментный ретинит наследственный. Я та, кто должен быть сейчас расстроен. Ты скрыл это от меня.

— Ну, — он мрачно усмехается, — я не скрывал мужа, — он ухмыляется, у него такой самодовольный вид, что мне хочется его ударить. Но он прав. Я не рассказала ему о Даррене.

— Отлично, — говорю я спокойно. — Ну, мы квиты, полагаю.

Он поднимает брови, продолжая молчать. Как бы мне хотелось понять, что происходит у него в голове. Я делаю ещё одну попытку, пробуя альтернативный подход.

— Есть вещи хуже, чем потеря зрения, — продолжаю я тихо. Я должна рассказать, что пережила несколько из них.

Он невесело смеётся.

— Не для меня, детка. И чтобы быть предельно, блядь, честным с тобой, на самом деле мне не хочется слушать мотивационную речь от женщины, которая показывает признаки жизни только тогда, когда у неё есть член, чтобы потрахаться.

Мне очень хочется, чтобы это не так сильно ранило, но правда, как правило, причиняет больше всего боли.

Я медленно киваю и прикусываю язык, пока не чувствую вкус крови.

— Мне нужно идти, — слова, словно песок в горле, душат меня.

Ухожу, не прощаясь, и он не пытается остановить меня.

Глава 35

Дженсен

Я был непобедим, пока мне не исполнилось двенадцать.

Потом в моём зрении возникло одно маленькое чёрное пятно, напоминая мне, что я уязвим.

Я абсолютно не контролировал то, что со мной происходило. Я не мог от этого спрятаться. Не имело значения, насколько я был силён, умён или быстр. Не было ничего, что я мог бы сделать, чтобы остановить ухудшение состояния глаз.

Я был хорошим ребенком: слушался родителей, мой средний балл был 4.0, я делал домашнее задание, говорил правду, мыл за ушами, наносил солнцезащитный крем, чистил зубы перед сном, исповедовал все свои грехи каждое воскресенье в церкви, пока единственным, что имело значение, был мой отец.

Такова чёртова несправедливость по отношению к ребёнку.

Такова чёртова несправедливость ко взрослым.

Каждый чёртов день.

Я рос и слушал родителей, которые говорили мне, что я смогу совершать поступки, как и остальные, и слепота не остановит меня. Что я смогу жить счастливой, полноценной жизнью. Что смогу иметь то, что имеют другие.

Они хотели как лучше, но каждый раз, когда говорили дерьмо вроде этого, заставляли меня задуматься. И медленно, но наверняка, в голове с годами формировался список всех вещей, которые я буду не в состоянии сделать.

Из-за этого мои мысли постоянно делились надвое: что я не смогу больше сделать и что нужно сделать, пока есть шанс.

В тот год на день рождения я получил от мамы фотоаппарат, и это ощущалось, как жестокая шутка. Фотографии хранят всю жизнь, чтобы спустя годы, их можно было пересмотреть, оживив и пережив воспоминания снова. Тогда какую пользу они могли принести мне? Но я не хотел ранить мамины чувства, поэтому пользовался фотокамерой, и что-то волшебное произошло внутри меня. Я знал, что однажды потеряю способность всё видеть. Поэтому, когда я смотрел на мир через объектив, я видел его иначе, чем все остальные. И с моей камерой, с моими фотографиями, я мог заставить их увидеть то, что они принимали как должное.

Я делал каждый кадр, будто это драгоценный дар. Я смотрел и запоминал каждый из них. И их я не забуду никогда. Каждая фотография была моей. Всегда.

Улавливать красоту стало одержимостью. Влечением. Я гнался за ней, будто от этого зависела моя жизнь. Фотоаппарат был частью меня.

Сразу после того, как мамы не стало, моё зрение снова ухудшилось. Затуманивание в периферии. С того момента началось постепенное снижение. Стало труднее брать камеру. Мысль о том, чтобы сделать фото, и однажды не иметь возможности увидеть его отредактированным и напечатанным, начала съедать меня, как тени, надвигавшиеся на мои глаза.