Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович. Страница 81

Все это я написал Вам для того, чтобы у Вас не возникло случайного впечатления, что мой рассказ о моей жизни есть нечто большее, чем настроение сегодняшнего вечера, вызванное Вашим посещением, Вашим существованием и той особой окрашенностью, которую Ваш облик придал ледоходу, вечеру за моим окном и углам моей комнаты, где теперь живет нечто, неразрывно связанное с Вами, так что все, что меня окружает, представляется мне сейчас зеркалами, отражающими Вас — ту, которая сейчас во мне.

Итак, моя жизнь, как она рисуется мне сегодня вечером, протекла быстро и печально в своей внешности, там, где видимые события.

Я родился в той же комнате, где живу сейчас. В детстве я рано научился читать и стал много читать — все, что попадалось под руку. Родные мои были люди очень образованные, но лишенные среды, достойной их, так как различные служебные и житейские неурядицы принудили их к обособленности. Понятно, что они не могли не относиться несколько свысока, порою снисходительно, порою даже враждебно к тем, кто не имел той духовной обогащенности, что имели они. И на мою беду их тон передался мне, равно как и их обособленность. Непосредственные впечатления и знания были у меня значительно беднее, чем сведения из других рук, и я смело говорил о предметах, о которых имел лишь самое неопределенное представление. Но в доме подразумевалось, что не знать, например, Стендаля могут только люди, которые хуже нас, а я не хотел быть хуже и не хотел принадлежать к тем, кто не «мы», и потому создавал видимость знания Стендаля, порождавшую зависимость мою от окружающих, ибо инстинктивно я чувствовал что-то неладное, и было важно подтверждение других, что все ладно, чтобы забить чувство, что неладно.

Уже давно я одолел в себе стыд за самого себя, за незнание того-то, неумение того-то и неимение того-то, но мне дорого обошлось все это, и воспоминание об этом — одно из самых болезненных для меня до сих пор, и я всегда думаю об этом, как о чем-то стыдном и унизительном.

Но наряду с этим я очень чувствовал всегда простые вещи, которые не требовали от меня никакой натуги: сад, куда меня водили гулять, песок, в который я играл, кота, которого по утрам я тихонько умолял прийти ко мне в постель, где я готовил ему удобное место, где я так ласково гладил бы его. И кот иногда приходил, и я помню до сих пор каждую подушечку на его лапах, которыми он мял одеяло, прежде чем лечь. Особенно же любил я летние поездки в деревню — такие слова, как лес, речка, верба, челнок волнуют меня до сих пор. Очень волнуют…

Так сложились основания моего характера. И в результате я был на войне, но не знаю, та ли это война, которую знают другие; любил, но не знаю, любовь ли это; трудился, но не знаю, всерьез ли это. Я не побоюсь даже сказать, что жил и переживал, но не знаю, жизнь ли это и переживания ли это?

Такова и остается моя жизнь, когда за твердым покровом спокойствия и благорасположения скрыты недоумение, робость и какая-то виноватость, Недоумевая, я шел в атаку, недоумевая, мучился ранением, недоумевая, попал на работу в архив. Порою мне кажется даже, что то, что я живу в этом мире, какая-то опечатка…

Но Ваши письма породили во мне чувства, незнакомые прежде: надежду на то, что появится рядом со мной человек, который придаст мне уверенность в подлинности моего мира, человек, который сделает реальными пробегающие мимо меня тени, который спокойно скажет мне «Ну, конечно же!» в ответ на вопрос, есть ли действительно то, что есть во мне. Как это важно для меня — немолодого уже человека, не имеющего возможности прожить иначе то, что он уже прожил.

Такова моя жизнь, которую хотелось рассказать Вам. Впервые я рассказываю ее, быть может, оттого так сбивчиво и неясно, но пусть уж остается все, как рассказалось. Ведь и жизнь была прожита так, как прожилось — сбивчиво, неясно и без малейшей возможности переписать ее набело. Пусть же и рассказ о ней сохранит лучше искренность и жизненность первого слова, потеряв, разумеется, драгоценную стройность и сглаженность беловика.

Простите это мнение, столь странное для историка, самая задача которого, казалось бы, и заключается в создании беловика минувшего.

Н. Греков

Письмо 3

Мой дорогой друг!

Когда я разрешаю себе так назвать Вас, я невольно думаю, как различны бывают слова, целиком завися от глубины понимания их теми, кто произносит. Эта моя мысль, как и все другие, нуждается в пояснении. Ведь когда человек совсем один идет по дороге, которую принято называть жизненным путем, его мысли становятся понятны только ему одному, ибо вся совокупность мыслей, в которую лишь частью входит эта отдельная мысль, хорошо знакома ему, и он не нуждается ни в тщательном формулировании, ни в заботливом соотнесении частей: он всегда все знает из того, что он знает, ему достаточно лишь припомнить то, что он помнит.

У слов есть глубина еще более увлекательная, заманчивая и беспокоящая, чем морская. В слово можно нырнуть, но чем глубже вы уходите от поверхности, тем вам труднее, а хочется все глубже и глубже. Или, быть может, лучше выразиться так, что у каждого слова есть тень, а в этой тени живут ассоциации этого слова, целая страна ассоциаций в тени каждого слова, и у каждого человека — своя. Есть страны пустые и нищие, есть противоположные им — словом, не стоит говорить, что страны эти весьма различны и разнообразны. Поэтому-то всякая словесная договоренность и всякое понимание по словам очень условны и приблизительны. Понимание по словам… Как много в таком понимании должно быть доверчивого непонимания, чтобы получилось понимание!

Я люблю побродить в тени какого-нибудь слова. И, может быть, Вы не осудите меня, если я скажу, что теперь излюбленная мною тень — это от слова «друг», что обращено к Вам. И сейчас мне хочется немного рассказать Вам, что же скрыто за оградой из четырех букв этого слова.

Прежде всего, в его тени существует особый аромат единственности, проникающий все и убирающий из тени все обычные и пошлые ассоциации, которые иначе проникли бы в нее из того кладбища слов и их сочетаний, которое находится рядом с живой речью и литературой. Точнее было бы сравнить это не с кладбищем, а со складом обмундирования, откуда каждый может получить стандартную вещь — слово, не наполненное личным переживанием и личными ассоциациями. Вред, приносимый этим складом, огромен, и судьба людей на земле была бы совершенно иной, если бы не было подобного кладбища, столь убийственно действующего на каждого человека, особенно в пору учения. В тени слова «друг», обращенного к Вам, нет ни «милого друга», ни «останемся друзьями», ни «больше, чем друг», ни «скажи мне, кто твой друг», ни «желанного друга», ни таких более хитрых и вживчивых ассоциаций, как «утраченные иллюзии», как «готовность на все ради» или как звуки марша.

В тени этого слова есть что-то совсем другое, и каждый час, проведенный мною там, приносит мне все новые открытия, ибо я знаю лишь малую часть глубин этого слова. Эти открытия тем приятнее, что совершаются они свободно и без натуги и что чем больше открытий, тем больше становится область неоткрытого.

Я обнаружил в этой тени один из эпизодов моего детства, когда я и девочка, жившая по соседству, ушли без разрешения в лес за рекой и нашли там черепаху, медленно тащившуюся по лугу из одной рощи в другую. Я поймал было эту черепаху, но потом отнес ее в ту рощу, куда она ползла, и отпустил. И когда я присел и смотрел, как уползает черепаха, я заметил веточку ландыша под крылом листа — и это был первый ландыш, который я видел не в вазе, а растущим в лесу.

А совсем рядом в этой тени мне открылся другой эпизод: я вспомнил тяжелую массивную старинную дверь, с огромной ручкой, выходившую на лестницу. Напротив нее был камин, облицованный зеленоватыми плитками, поблескивавшими в полумраке лестницы. И часто, позвонив, я подолгу ждал у этой двери и смотрел на облицовку камина, и видел в ней морские дали, лунную дорожку и те далекие страны, куда судьба предназначила мне плыть, забыв прислать за мной корабль.