Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович. Страница 94

Жалобный крик…

Привет, Исайя

В обычное время, когда не происходит никаких яростных событий, люди прислушиваются к будущему невнимательно, оно видится им как бы продолжением сегодняшнего их спокойствия, ясным и предопределенным. И прогнозы типа «без существенных изменений» оказываются почти всегда безошибочными. Цена пророчеств и предсказаний падает.

Если же начинаются катаклизмы, то будущее становится в глазах людей как бы независимым от их настоящего, этаким сумасшедшим, от которого не знаешь, чего ожидать. И тут цена на пророков подскакивает необычайно. Ходить за примерами сравнительно недалеко — пророк Исайя вас устраивает? Вокруг него тоже происходили катаклизмы, но если от древней истории обратиться к окружающей нас жизни, то в ней заметнее, что между катаклизмами бывают спокойные полосы повседневной жизни, что мировая история, как и всё на свете, движется, учено выражаясь, дискретно, попросту говоря, по принципу «то пусто, то густо». Пока в Китае было пусто в смысле ярких событий, то и прогнозами интересовались мало — китайское завтра представлялось как улучшенное сегодня. Когда же там стало густо, то спрашивают: а что же будет в Китае завтра?

Хорошо было Исайе! Он знай себе обличал и разоблачал, да еще, по его словам, посоветовавшись со всемогущим и всезнающим. А сегодня попробуй пророчествовать — как раз сядешь в лужу, если не отнесешь свои предсказания куда-нибудь подальше во времени, чтобы о них успели позабыть.

И все-таки я рискну, попробую — привет, Исайя.

Будет, возможно, вот что. Скоро монарх помрет. И воцарится наследный принц. Принц будет царствовать недолго — влиятельные сановники отнимут у него власть и станут править этакой директорией. На самом же деле вертеть всем будет акционерное общество по ограблению Китая — бюрократия. И путь у нее будет только один — вооружаться. А для этого она будет, как и монарх сейчас, развивать ту промышленность, которая производит оружие.

Это будет называться индустриализацией.

А потом может быть война. И народ будет испытывать неисчислимые страдания, и будет мрак и скрежет зубовный. А что будет дальше — я не вижу.

Думаю, что виноватых тут нет, ибо не воля людей творит историю и нет эгоизма у человечества. Я ненавижу проказу, а не прокаженных, и не устану это повторять.

ДВА ВИДЕНИЯ

Ах, мой корабль

На реях моего корабля висят повешенные матросы.

Задницей павиана ныряет в море закатное солнце.

Крыс не видно уже давно.

Наш кормчий любит бравые песни, и мы в кубрике разучиваем хором новую — в ней опять слова «вперед», и «слава кормчему», и «раз-два взяли».

Вчера на наших глазах повесили еще одного — он сказал кормчему, что заело штурвал, что компас разбит и что солнце не может вставать на зюйд-весте.

Он умер, а мы разучиваем новую песню.

И еще вчера попозже — подошел ко мне кок и сказал, что он видел айсберг.

А я спросил его: ну и что?

А он сказал, что раньше айсбергов он не видел.

А я опять спросил: ну и что?

А он сказал, где же острова южных морей, прекрасные, как первая дрожь любимой, если раньше не было айсбергов, а теперь есть?

А я спросил, не у него ли в камбузе мылили веревку утром?

И он сказал, что у него.

И я сказал, чтобы он пошел позолотил в камбузе надпись «Слава кормчему», а то она потускнела.

А он сказал, что айсберг он все-таки видел.

Мы разучиваем новую песню натощак — кок доложил кормчему про айсберг.

И вдруг я встал и сказал, что мы плывем не вперед, а назад, что это просто как дважды два и что надо повесить кормчего — он один во всем виноват, потому что правит один, потому что он нас обманул и надо спасать себя и корабль, иначе южных морей нам не видать.

Но матросы запели еще громче и по очереди, как в хороводе, подходили ко мне и шептали, прерывая пение:

— Разве ты можешь что-нибудь один?

— Ну, повесим, а дальше что?

— Тебе что — жить надоело?

— Мало тебе повешенных — хочешь новых жертв?

Ах, мой корабль, мой прекрасный корабль с крепкими мачтами, с точеным корпусом, мастерами построенный, — неужели тебе тонуть из-за толстой жабы на капитанском мостике, которая решила, что править не важно уметь — важно называть себя кормчим и вешать сомневающихся?

Зачем мы когда-то поверили ему про острова южных морей…

Аврал. Мы меняем курс — оказывается, юнга виноват, что мы сбились.

Солнце садится на ост-норд-осте.

А ведь кормчий-то потонет вместе с нами.

Говорят, это называется ирония истории.

А может, не стоит тонуть — лучше убить кормчего?

А то что-то не нравится мне эта ирония.

Мой корабль

Мой корабль не лучший, быть может, на чужой взгляд во всем мире, но он — мой, мой, он — часть меня, а я — его часть, мы слились воедино, и ничто никогда даже после моей смерти не разлучит нас — мы прошли с ним много миль по открытым морям, и этого никому у нас не отнять.

Я помню, как ликовала команда, услыхав от меня про острова южных морей, как матросы мои чувствовали себя особо и выше, ставя паруса и покидая гавань — мимо других заурядных команд. Конечно, пришлось убрать с корабля, прогнать или повесить, всех, кто мешал моим матросам сознавать себя вот именно так — особо и выше. Мне ли не знать, что матросы мои не очень высокого класса, во всяком случае те, что остались в живых или здесь, — и знают они маловато, и кругозор у них не ахти, и вообще, так себе людишки пооставались. Зато для самих себя… И это дал им я. Глупые, они не понимают, что это чувство и есть острова южных морей. Многие хотят воочию увидеть, руками потрогать… Маловеры, невежды. Света внутреннего им недостаточно, они не знают, что никакого иного света нет нигде и в помине…

О боже, опять этот несчастный кок со своими айсбергами! Тупица думает, что я ничего не вижу, ничего не понимаю, не отличаю востока от запада. Опять придется лечить эту болезнь, болезнь неверия сильными средствами, отвлекаться от мыслей своих, от радости слияния с моим кораблем. И еще станут болтать, что я жестокий. Уберите несчастного поскорее, он уже неизлечим. И юнга мне не нравится. Тоже безнадежен — тоскует, ловит мой взгляд, по ночам, говорят, что-то пишет, вздыхает…

Матросы мои должны ликовать в едином порыве движения, в музыке ветра и волн, труда и радения, в братстве, разрушающем перегородки между людьми, творящем одно сердце и волю, озаряющем светом мрак их убогих душ. Непроглядный мрак жалких людишек, которые так и передохли бы ради куска хлеба на сейнерах или на пассажирских лоханках в тепле и уюте, если бы я не поделился с ними своим видением — верой в острова южных морей.

Солнце садится на ост-норд-осте… Не все ли равно?

Какой-то матрос, как мне доложили, помышляет меня убить. Забавный тип. Убить меня ему не дадут, да и можно ли убить веру? Я усну, конечно, когда-нибудь, и это будет величайшее несчастье для всей команды — среди них нет ни одного, озаренного высшим знанием природы человека, рабской его души, мечущейся между постылым бременем жизни и сладостной свободой смерти. И они почувствуют это несчастье, содрогнутся от горя, в этом можно быть уверенным. Но умру я сам.

Пусть этот матрос пока живет и мучится своим бессилием — это худшая ему кара. Подумать только — быть на моем корабле, не имея веры. Пожалуй, он повесится. Только бы не сбежал на встречный корабль — пусть за ним присматривают.

Его бессилие — и мощь моего корабля. Какой поучительный пример!

Корабль мой, мой, история не вычеркнет этого факта. Я и есть — мировой дух истории, великий ее кормчий.

Могилы императоров

Когда-то в Китае победили восставшие крестьяне (было это в XIV веке) и императором стал крестьянин. А надо не забывать, что китайцы бунтовали не часто, но очень здорово — как поднимутся, так их трудно остановить. Вот и в тот раз не получилось их остановить, они понимали, что в их время без самодержца невозможно, лучше один, пусть даже плохой, но главный самодержец, чем тысячи и тысячи мелких. Больше порядка и проще дело — ведь один человек. А демократии тогда еще никак быть не могло, средства информации были слабо развиты. Да и человеческое достоинство было не в чести, с нравственностью было плохо, и хотя люди что-то такое чувствовали, что мы называем совестью и справедливостью, но были эти чувства смутными.