Чувство времени (СИ) - Федорова Евгения. Страница 76

Ты не мог видеть, но с западной стороны острова поднимаются мощные столбы пара. Там моя лаборатория. Пар может двигать предметы, Демиан, он может крутить колесо или механизм, но никому в сущности это не нужно.

Гуранатан способен дать нам все, но люди видят лишь темную магию и боятся, что мое настойчивое внимание разгневает первородных. Я по крупицам теряю уважение, занимаясь своими непотребствами. Риффат смеется и говорит, что меня также следовало в детстве принести в жертву, — он скривился. В этих его словах я чувствовал лишь долю шутки. Возможно, между Гевором и Риффатом и вправду было не все гладко.

— Наука всегда идет впереди людей, — сказал я уверенно.

— О, ты знаешь, — Гевор кивнул. — Наука — безусловно, хотя многие называют это нарушением священных законов природы. Они приносят к жерлу коз и сбрасывают их в кипящее озеро, надеясь таким образом сгладить мое вмешательство. Все это является ни чем иным, как проявлением невежества и тьмы, царствующей внутри человеческого разума, но пройдут годы прежде, чем люди, верящие в то, что в вулкане живет великий дух, чей мир — царство расплавленной магмы, в которой он топит своих жертв, чтобы нескончаемо истязать их, придут к пониманию своей серости.

Ладно, теперь отдыхай, а мне пора. Завтра тебе принесут чистую тростниковую бумагу и чернильницу. Хочу, чтобы ты описал свои знания о мире. Если тебе есть что сказать мне — напиши. Не сможешь писать, попроси голема взять перо, и они будут писать твои слова. У тебя будет еще один день, чтобы все обдумать, но эта ночь, надеюсь, будет особенно приятной. Она поможет тебе завтра быть наиболее откровенным.

Гевор неприятно улыбнулся, встал и вышел, а его големы подхватили меня под руки и поволокли в клетку. В этот раз я бы и не дошел сам.

Еще в проходе я услышал странный, монотонный гул, но не сразу сообразил, откуда он исходит. Казалось, кто-то камнем бросил в дикий улей, и разъяренные пчелы уже вырываются на свободу. Но то, что я увидел, когда мы приблизились к клетке, освещенной тремя масляными лампами, висящими на стене, было еще хуже, чем потревоженный улей. Крупные, перламутровые мухи наполнили мою темницу. Они плотным облаком вились под потолком, метеорами, отражающими неровный свет, носились вокруг, врезались в прутья и ползали по ним, копошились на полу среди свежего тростника. Удушливо пахло вонючей сладостью, как пахнет разлагающаяся плоть, и я заметил подвешенную на крюке, освежеванную баранью или козью ногу, кишащую личинками.

Големы подтащили меня к дальней стене, усадили, а потом притянули здоровую руку к кольцу, вделанному в каменную кладку. Вышло так, что я сидел, прижавшись к стене, а рука моя была вытянута над головой, и не было никакой возможности защитить лицо, глаза и рот от назойливых насекомых.

Но големам этого показалось мало, они сняли приманку и стряхнули мух на пол, после чего убрали мясо в мешок и уволокли его прочь. Обезумевшие мухи, лишившись пищи и оказавшись в замкнутом пространстве, в которое они, верно, все это время слетались через узкие окна подвала, совсем одурели. Они облепили меня, ползали по щекам и шее, щекоча своими лапками кожу, трогали хоботками кровавое месиво, в которое превратилась на этот раз ни чем не прикрытая рука. Боль, которую они причиняли, была не такой уж и резкой, но стала наваждением, ужасным проклятьем, терзающим мое сознание. Они не позволяли мне сосредоточиться, их жужжание ранило сознание, а прикосновения заставляли встряхиваться, будто я собака. Секунды той ночи были такими же плотными и неторопливыми, как во время пыток. Я чувствовал ток времени каждой клеточной своего существа, особенно остро понимая, что мы способны столь явственно чувствовать его, лишь подвергаясь мучениям. Вот она — граница вдоль настоящего бессмертия при жизни, но вряд ли кто-то пожелает провести собственную вечность, снося истязания, причиненные умелыми руками палачей.

Лишь углубившись в размышления, я смог отвлечься от нападок мух и отстранить боль; звенящая гулом множества крыльев тишина вокруг и внутри меня растворилась в мыслях, принося негу и облегчение, куда лишь подобные отголоскам звука пробивались воспоминания о боли.

Теперь я понимал, что мое время истекло. Понимал, что изменение, которое наступило сегодня — ничто. Впереди меня ждет настоящая боль и, конечно же, очень скоро я лишусь правой руки. Чтобы не думать об этом, я представлял, как возвращаются драконы и начинается хаос. С ожесточенной мстительностью мой разум рисовал, как внезапно Марк и Ночной проносятся над вершиной Гуранатана, выжигая склоны горы, деревни и порт своим похожим на вулканическое дыханием. О, как бы мне этого хотелось! Слепая ярость и жажда причинить боль переполнили меня… и я остыл. Разом заледенел от мысли о том, во что превращаю самого себя.

— Никто и никогда не должен расплачиваться за чужие ошибки, — сдержано объявил я жужжащим мухам, понимая, с облегчением, что все закончилось. Словно я успел остановиться на самом краю пропасти и отвернуться от нее.

И все же, если прилетят драконы, есть вероятность спастись. Быть может, учителя испугаются Древних и, не способные совладать с ними, приклонят колени.

Как бы не так. Гевор сказал мне: мы предоставим им другого человека или убьем. Тогда, даже если драконы появятся, меня и Мастера уничтожат в первую очередь, им не нужен такой риск.

Больше всего меня пугает готовность Лааль убить дракона. Убить дракона — как это жутко звучит, но многие охотники за славой мечтают о подобном, сидя у камина или хвастая в залах таверн. Их послушать, так сотни драконов полегли от их страшных ударов, их сапоги сшиты из драконьей чешуи, а дома украшены чучелами рогатых голов. Никого не волнует, что голова моего Мрака даже в дверь не пройдет. Разве что в самую большую, что закрывает проход во дворец Серетили. Помню эти двери: огромные, окованные железом полотна уносятся на невообразимую высоту, где сходятся в одну точку. Никакой резьбы, лишь выглаженные, вылизанные дождями доски и изгибы железа, делающие их крепче каменной стены. Эти створки так велики, что кажется, им не страшны ни тараны, ни стенобитные машины.

Сам замок внушает трепет, и все же Морской Бастион в сотню раз красивее и теплее, чем это чудовищное нагромождение гранитных плит. В Форте есть жизнь, улицы увиты плюющем, а в вазонах распускаются цветы. У маленькой швеи, что держит лавку недалеко от конюшен, в кадушке растет шелковая яблоня. Женщина тщательно обрезает ее осенью так, чтобы дерево не становилось слишком большим. Когда я впервые увидел это, мне подумалось, что зимой яблоня погибнет, потому что кадушка была не так уж велика, но весной деревце зацвело невозможными, алыми цветами, и его лепестки и вправду походили на шелк. Осенью яблоня наградила хозяйку маленькими, но дурманяще ароматными яблочками, собранными в грозди, будто вишенки. У них медовый аромат, я сейчас отчетливо чувствую его, будто только что проглотил сочную мякоть прямо с косточками…

Я плотно сжал зубы, борясь с внезапно нахлынувшей болью. Теперь я уже не мог понять ее. Исходила ли она изнутри или снаружи, была физической или душевной. Я весь превратился в комок оголенных нервов, куда ни тронь, везде обосновалась боль, заполняющая собой все пространство.

На мгновение я увидел Марику, такой, какой мне ее показала Лааль, на теплом крыльце швеи, срывающей маленькие, краснобокие яблочки…

Тихий шепот, но я не понимаю слов. Кто-то разговаривает и это необычно: ночами в подвале никого нет, а големы при мне не произнесли ни единого слова. Интересно, со своим хозяином в его лаборатории они ведут пространственные беседы о смысле бытия?

С приходом ночи мухи унялись, но окончательно успокоились только когда догорело масло в лампах и погасли фитили. Лишь тогда мне удалось погрузиться в некое подобие сна, но эти голоса тревожили, требуя моего внимания. Я медленно выплывал на поверхность, совсем рядом раздались шаги, лязгнуло железо.

— Посвети сюда, — сказал кто-то. — Что это за груда тряпья.