Кейн. Ветер ночи - Вагнер Карл Эдвард. Страница 22

Когда его попытались поднять, он вырвался и забился, скуля от страха, в темный угол святилища. Там он с поразительным проворством заполз на животе под груду камней. Вытащить его оттуда оказалось чрезвычайно трудно…

Глава пятая

ЗЛОВЕЩАЯ ТАЙНА ЕЕ УЛЫБКИ

Они принесли Опироса обратно в Энсельес в его особняк. Несколько недель лежал он в закрытой комнате. Выхаживала его одна Сетеоль — ужасающий вой поэта распугал всю прислугу. Казалось, лишь чувство долга удерживает девушку рядом с главным виновником всех бед. Поэт мог заснуть только благодаря наркотикам, которые оставил ему Кейн. День шел за днем, а Опирос все лежал в постели, сотрясаемый конвульсиями и приступами рыданий. Иногда он бормотал какие-то слова и обрывки фраз на странном, ни на что не похожем языке — если это вообще был язык. Кейн как-то раз внимательно вслушался в эти отрывочные слоги и, видимо, что-то понял, потому что вышел из комнаты, содрогаясь от ужаса.

Кто-нибудь другой, наверное, до конца своих дней пребывал бы в состоянии помешательства. Может, сознание Опироса было более устойчивым, а может, частые воображаемые путешествия в страну мрака закалили его до определенной степени и подготовили ко встрече с ужасом, который необратимо разрушил бы душу любого другого человека. И хотя часть сознания поэта находилась еще в душных объятиях безумия, Опирос понемногу начал приходить в себя.

В наркотических снах его все еще терзали кошмары, но в минуты пробуждения он уже вел себя спокойно, мог самостоятельно есть и обслуживать себя. Через несколько месяцев он начал молча бродить по своему дворцу, перелистывая книги. Он брал вещи, и будто воспоминания, отодвинутые далеко в глубь сознания, постепенно поднимались на поверхность. Так путешественник возвращается через много лет из дальних странствий и заходит в дом, где прошло его детство; в дом, который помнит, но очень смутно; в дом, ожидавший его и не тронутый временем, минувшим с тех пор, как путешественник в последний раз держал свои игрушки в руках… В конце концов Опирос заговорил, неуверенно произнося слова, будто пользовался чужим или позабытым языком. Проходили недели, и его неразборчивое бормотание превратилось в старательно выстроенные фразы, а потом в нормальную речь. Он решился выйти на улицы Энсельеса и приветствовать своих давних знакомых, которые с затаенной тревогой заметили, насколько последний нервный надлом состарил поэта. После многомесячного возвращения к жизни Опирос снова занялся делами, взял в руки управление хозяйством, причем с большим энтузиазмом, чем когда-либо.

Но писать он начал намного раньше.

Кейн увиделся с Опиросом как-то ночью, когда поэт нанес неожиданный визит в новую обитель Кейна. Теперь Кейн реже встречался с другом, поскольку Опирос, выздоровев, запирался на долгие ночные часы в своем кабинете, втайне работая над своими поэмами. Он уже не приходил к Кейну со стихотворными отрывками и полуоформившимися замыслами. Не было долгих ночных бесед и споров. Теперь Опирос писал в одиночестве. Кейн надеялся, что никакая скрытая болезнь не подтачивает душу поэта. Опирос не выражал сожаления по поводу мучительного эксперимента, он вообще об этом никогда не говорил. И в глазах поэта Кейн не мог прочитать никаких тайных мыслей.

— Я закончил «Вихри ночи», — с усталой усмешкой объявил Опирос Кейну.

Кейн тепло поздравил друга.

— Ты доволен ими?

Опирос задумался, пока Кейн наливал ему вина.

— Да, пожалуй. Мое путешествие с музой Тьмы оказалось не напрасным. Я обрел вдохновение, которое искал, хотя за это пришлось заплатить сполна.

— Так, значит, «Вихри ночи» — это та самая совершенная поэма, о которой ты мне когда-то говорил?

Опирос понюхал содержимое бокала, перед тем как сделать глоток.

— Думаю, да.

— Был бы очень рад прочитать. Ты принес ее?

Опирос отрицательно покачал головой.

— Нет, она надежно спрятана. Прости мое тщеславие, Кейн, но это — творение мастера. Я отдал ему свою жизнь, свою душу. Хочу, чтобы она прозвучала не между делом, не случайно, понимаешь?

Кейн кивнул, внимательно приглядываясь к приятелю.

— Официальное чтение состоится через неделю или около того, как только я разошлю приглашения всем, кого хочу пригласить, подготовлю зал и все остальное. Я не хочу, чтобы это было еще одно публичное чтение, где болваны лениво шатаются туда-сюда, где разносят еду и напитки… Это будет прием при закрытых дверях — около сотни гостей: коллеги по перу, критики, аристократия, которая посещает мероприятия подобного рода. Конечно, с этими сплетничающими и злословящими дилетантами приходится непросто, но когда я прочитаю свою совершенную поэму — я покорю умы всех присутствующих.

— Буду ждать приглашения.

— У меня было искушение тебе первому показать поэму. — Опирос нервно усмехнулся. — Это нечто совершенно иное по сравнению с моими прежними вещами — там есть мысли, которые не приходили в голову ни одному писателю. Ну вот… я закончил и жду. Или меня прославят как гения, или высмеют как претенциозного дурака…

— За «Вихри ночи» и их автора, — произнес тост Кейн, поднимая бокал.

— За музу Тьмы, — отозвался Опирос.

Кейну не пришлось присутствовать при прочтении «Вихрей ночи», хотя объявленное поэтом представление важнейшего труда своей жизни почти год вызывало огромный интерес и обсуждалось по всей стране. В ту ночь, когда должна была прозвучать поэма, Халброс-Серранта потребовал, чтобы Кейн явился к нему на тайную аудиенцию.

Кейн не мог отказать честолюбивому повелителю Энсельеса, который мечтал создать сильную империю из маленьких государств Северного континента. Эти планы были Кейну небезразличны.

Итак, Кейн был вынужден пропустить чтение «Вихрей ночи».

Впоследствии он часто думал об этом с сожалением. И хотя он никогда не слышал величайшего творения Опироса — поэта-безумца, но тем не менее он знал: его друг обрел подлинное вдохновение в объятиях музы Тьмы. Опирос и в самом деле создал творение, достойное Гения Мрака, ибо когда Кейн покинул дворец Халброса-Серранты, первые вселяющие ужас вести уже облетели город. Люди говорили о том, что увидели перепуганные стражники, когда взломали закрытые двери, ведущие в полный мертвецов зал, снятый Опиросом на эту ночь…

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Пролог

Клесст проснулась от собственного крика. Сон принес ужас, и из ее пересушенного жаром горла вырвался хриплый грудной всхлип. Эхом отразился он от голых деревянных стен маленькой комнатки, когда девочка оторвалась от влажной подушки.

Глаза ее, блестевшие от температуры и широко раскрытые от страха, всматривались в темные углы комнаты. Однако призраки кошмарного сна — если это действительно был только сон — исчезли. Клесст откинула склеившиеся рыжие пряди со взмокшего лба и села на постели.

За окном садилось солнце, окаймляя вершины гор розовым мерцанием. Осенние ночи спускаются быстро; а сегодня тяжелая тьма смыкалась вокруг Клесст сплошным кольцом — этой ночью Повелитель Демонов должен был спуститься на землю.

Несмотря на жар, девочку била дрожь. Клесст упала на соломенный тюфяк.

— Мама! — позвала она, всхлипывая, удивленная, что на ее крик никто не явился. — Мама! — позвала она снова. Она хотела было позвать Грешу, но вспомнила, что толстуху-служанку отослали на ночь с постоялого двора. Греша не хотела оставлять девочку в этот день — в день ее рождения. Больную. В такую ночь… Мать поступила жестоко, отослав Грешу, — улыбчивая, неизменно ласковая в противовес суровой, надменной хозяйке, Греша была для девочки второй матерью.

Служанка непременно пришла бы к ней. Мать была безжалостна. Она не обращала внимания на собственную дочь.

— Что случилось, Клесст? — наконец прозвучал равнодушный голос ее матери. Она стояла в дверях, сдвинув брови.