Собрание ранней прозы - Джойс Джеймс. Страница 80

Хайнс снова уселся на край стола. Когда он закончил чтение, все с минуту молчали, потом раздались аплодисменты – даже Лайонс захлопал. Хлопали не слишком долго; и вслед за тем, среди вновь воцарившегося молчания, каждый из слушателей отхлебнул из своей бутылки.

Пок! вылетела пробка из бутылки Хайнса, однако тот остался сидеть, раскрасневшийся и с непокрытою головою. Он словно не слышал приглашения.

– Ты мировой парень, Джо! – сказал О’Коннор, извлекая кисет и курительную бумагу, чтобы лучше скрыть чувства.

– Ну как, что скажете, Крофтон? – вскричал мистер Хенчи. – Отлично, а?

Мистер Крофтон сказал, что это было отличное стихотворение.

Мать

Мистер Холохан, помощник секретаря общества «Eire Abu» [75], курсировал по всему Дублину почти целый месяц с массой мятых клочков бумаги в руках и по всем карманам, он занимался устройством цикла концертов. Он был хромой, отчего имел у своих друзей прозвище Прыгунчик. Курсировал он неутомимо и мог по часу стоять на углу, обсуждая вопрос и делая пометки для памяти; однако в конечном счете организовала все миссис Карни.

Мисс Девлин превратилась в миссис Карни назло. Она воспитывалась в монастыре высокого разбора, где выучилась музыке и французскому языку. От природы она была бледной и имела жесткую манеру держаться, так что подруг у нее в пансионе было мало. Когда подошло время замужества, ее начали вывозить во многие дома, где ее игра и ее безупречные манеры вызывали общее восхищение. Она замкнулась в ледяном кругу своих совершенств и ожидала, когда появится отважный рыцарь, который не убоится преград и откроет перед нею врата блистательной жизни. Но молодые люди, которых она встречала, были ординарны, и она никак не поощряла их, а романтические свои чувства пыталась утешить путем усиленного поедания рахат-лукума. Однако, когда она приблизилась к опасному пределу и подруги уже начинали прохаживаться на ее счет, она их заставила умолкнуть, выйдя замуж за мистера Карни, у которого было сапожное дело на Ормонд-куэй.

Он был гораздо старше ее. Его речь была серьезной, с промежутками, и обращалась к его широкой каштановой бороде. После года жизни в замужестве миссис Карни пришла к выводу, что иметь такого мужчину практичней, нежели романтического героя, однако она никогда не оставляла своих романтических идей. Он был умеренным, экономным, богобоязненным, и он приступал к алтарю в первую пятницу каждого месяца, иногда вместе с ней, но чаще один. Тем не менее она нисколько не отступала от религии, и она была ему хорошей женой. В гостях в незнакомом доме, стоило ей повести бровью едва заметно, как он поднимался уходить, а когда его донимал кашель, она укутывала ему ноги пуховым одеялом и делала крепкий ромовый пунш. Он, в свою очередь, был образцовым отцом. За малые еженедельные взносы в страховое общество он обеспечил, что обе его дочери должны были получить по сто фунтов, когда им исполнится двадцать четыре года. Старшую дочь, Кэтлин, он устроил в хороший монастырский пансион, где она выучилась музыке и французскому языку, а потом оплатил ей учение в Академии. Каждый год в июле миссис Карни находила случай упомянуть какой-нибудь из подруг:

– Мой благоверный нас отправляет в Скерри на пару-тройку недель.

Иногда же вместо Скерри фигурировали Хоут или Грейстоунз.

Когда Ирландское Возрождение приобрело ощутимый вес, миссис Карни решила, что имя ее дочери открывает некие возможности, и в дом пригласили учителя ирландского языка. Кэтлин и ее сестра слали своим подругам ирландские почтовые открытки, а те слали им ирландские почтовые открытки в ответ. В праздничные воскресенья, когда мистер Карни со всем семейством посещал церковь, служившую кафедральным собором, после мессы на углу Кафедрал-стрит сходилось небольшое общество. Тут все были друзья семейства Карни, кто по музыкальной линии, кто по национальной, и когда все косточки, до самой крохотной, оказывались перемыты со всех боков, собравшиеся все разом начинали пожимать руки друг другу, смеясь, что сразу пересекается столько рукопожатий, и прощались друг с другом по-ирландски. В скором времени имя мисс Кэтлин Карни было уже на устах у многих. Люди говорили, что она очень способная в музыке, и чудесная девушка, и твердо верит в возрождение национального языка. Миссис Карни была всем этим очень довольна. Поэтому ее вовсе не удивило, когда в один прекрасный день к ней пришел мистер Холохан и предложил, чтобы ее дочь выступила аккомпаниатором в цикле из четырех больших концертов, которые его Общество собиралось дать в концертном зале Эншент. Она провела его в гостиную, усадила в кресла и выставила графин и серебряную корзиночку с печеньем. С великой дотошностью она входила во все подробности предприятия, советовала и разубеждала – и в итоге всего был заключен контракт, по которому Кэтлин должна была получить восемь гиней за участие в качестве аккомпаниатора в четырех больших концертах.

Поскольку мистер Холохан был новичком в таких тонких материях, как составление афиш и расположение номеров в программе, миссис Карни помогала ему. У нее был такт. Она знала, какие маэстро должны быть указаны крупным шрифтом и какие маэстро должны значиться мелкими буквами. Она знала, что первый тенор не пожелает выходить после комических куплетов мистера Мида. Чтобы интерес публики не ослабевал, она разместила номера сомнительные между всеобщими любимцами. Мистер Холохан заглядывал каждый день посоветоваться о чем-нибудь. Она его принимала дружески, даже запросто, и никогда не отказывала в советах. Пододвигая к нему графинчик, она приговаривала:

– Угощайтесь-ка, мистер Холохан!

И пока он наливал себе, она подбадривала:

– Смелей, смелей, не смущайтесь!

Все шло как по маслу. Миссис Карни купила у Брауна Томаса бесподобный коралловый креп-сатин для отделки платья Кэтлин. Он был по заоблачной цене, но есть случаи, когда кой-какие траты оправданы. Друзьям, прихода которых иначе было не обеспечить, она разослала с десяток билетов по два шиллинга на последний концерт. Она ничего не упустила из вида, и благодаря ей все, что только надо было сделать, было сделано.

Концерты были назначены на среду, четверг, пятницу и субботу. Когда в среду вечером миссис Карни в сопровождении дочери появилась в концертном зале Эншент, ей не понравилось то, как все это выглядело. Несколько молодых людей с ярко-голубыми значками в петлицах праздно стояли в вестибюле; ни один из них не был в вечернем платье. Она прошла мимо с дочерью и, метнув быстрый взгляд в открытую дверь зрительного зала, разгадала причину праздности служителей. Сначала она подумала, не ошиблась ли она насчет времени. Нет, было без двадцати восемь.

В комнате за кулисами сцены она была представлена секретарю Общества мистеру Фицпатрику. Она улыбнулась ему и обменялась с ним рукопожатием. Мистер Фицпатрик был небольшой человечек с белым невыразительным лицом. Она отметила, что его каштановая шляпа мягкого фетра небрежно сдвинута набекрень, а выговор самый простонародный. В руках он вертел программу и, пока говорил с ней, сжевал один ее угол в мокрый мякиш. Промашки и неприятности он переносил, казалось, легко. Каждые несколько минут в комнату являлся мистер Холохан с последними сведениями из кассы. Маэстро нервно переговаривались между собой, поглядывали в зеркало, свертывали и развертывали свои ноты. Когда время подошло к половине девятого, немногие сидящие в зале начали выражать желание, чтобы их занимали. Мистер Фицпатрик вошел в комнату и с невыразительною улыбкой сказал:

– Что же, леди и джентльмены, я полагаю, надо открывать бал.

Миссис Карни удостоила беглого презрительного взгляда вульгарное произношение последнего слова и ободряюще обратилась к дочери:

– Ну как, милочка, ты готова?

При ближайшей возможности она отозвала мистера Холохана в сторонку и попросила, чтобы он объяснил ей, что это значит. Мистеру Холохану не было известно, что это значит. Он сказал, что комитет сделал ошибку, наметив четыре концерта: четыре – это перебор.