Возвращение Будды - Иванов Всеволод. Страница 5

-- Буржуй торговать поехал! -- кричат солдаты.

-- Осмотреть бы его!..

И совсем около них профессор слышит бряцание винтовок.

Профессор, переменяя в руках холодную бечевку, вспоминает о варежках. Он забыл выменять, а там остались еще книги: "Вселят вот таких, вроде идущих рядом"...

Дава-Дорчжи ждет его у под'езда. Отталкивая подбежавшую старуху ("не продашь ли что, аль менять"), монгол ведет его среди лежащих в-повалку тел.

-- Правей, правей, гражданин профессор! Если бы у меня было время, я непременно приложил бы все усилия в помощи вам. Но снег твердый, санки у вас подкованы железом... Легко, я полагаю.

Профессор тяжело дышит: у него колотье в груди.

-- Анисимов пришел? Когда поезд отходит?

-- Не беспокойтесь, до отхода бесконечное количество времени, товарищ Анисимов не опоздает.

-- Но у него мандаты и все документы...

-- Ничего, придет.

Стены теплушки обиты войлоком, вынутым из подстилок, а солдаты спят на соломе. В углу круглая железная печка; на полене подле нее в бутылочке -- керосин с коптящим длинным фитилем. Коптилку поправляет женщина. Профессор не видит ее лица: на дворе сумрак и снег. Пробегают внизу под полом, постукивая по колесам молотком... За печью во всю длину вагона -- тесовый ящик. Пахнет от него смолой, отблескивают от коптилки новые гвозди. Тесный промежуток между стенами вагона и ящиком заложен кирпичами. Тает снег с кирпичей, пахнет жидко водой. Будда плывет в новой лодке. На лодке надпись суриком: "Верх... осторожно".

Дава-Дорчжи маленьким топориком колет дрова.

-- У нас наряд на двенадцать человек, не считая вас, профессор. Вы и товарищ Анисимов едете по другому литеру. Но двенадцатый человек отказался ехать на родину и я взял женщину...

-- Она монголка?

-- Да. Я взял женщину и поступил мудро.

-- Она жена чья-нибудь?

-- Не знаю, возможно. Но она женщина, и монгольская женщина не умеет отказывать. Европейцы и русские об'ясняют их поступки: китайцы развратили нас, так как по законам своей страны они не могут ввозить в Монголию своих женщин. Вы не находите, профессор, что я поступил мудро?

-- Мудрость относительна.

-- Поэтому я и выбрал в свои спутники вас, профессор.

-- Выбрали?..

Полено не колется. Дава-Дорчжи отворяет дверь и спрыгивает с поленом. Звенят морозно буфера -- к поезду прицепили паровоз. Тряся портфелем, вскакивает в вагон Анисимов.

-- Где же ваш багаж? -- спрашивает профессор.

Анисимов тычет в портфель и, отставив широкий и длинный, как плаха, валенок, отвечает поучением:

-- Какие же в коммуну багажи? Отсталый индеферантизм. Да-а...

Он стукает по ящику, тянет носом, потом спрыгивает и бежит к вокзалу. Профессор его окликает:

-- Вы хоть нам мандат-то оставьте!

Анисимов хохочет, но все же выдергивает конверт с мандатами.

-- Держите, товарищ профессор! Там в третьем классе митинг затеяли о Красной армии... Меньшевичек нашелся. Я... Ничего, ничего, не отстану... Я скажу, чтоб поезд на пол-часика задержали, ничего...

Профессор греет руки у печки.

-- Я хотел бы слышать об'яснение ваших странных слов или, вернее, одного слова. Что значит -- "Вы меня выбрали", Дава-Дорчжи?..

Монголы равняют солому, женщина уходит в угол. Солдаты сходятся в кучу и что-то слушают. Профессор начинает различать их лица, на них какой-то синий налет. Дава-Дорчжи машет им пальцем, они в ряд садятся на корточки.

-- У нас впереди много времени, гражданин профессор, и для об'яснений и для благочестивых или иных размышлений... Да будут затканы драконами ваши мысли, Виталий Витальевич...

Оратор, говоривший раньше товарища Анисимова, занял времени пятнадцать минут. Не мог же товарищ Анисимов в течение пятнадцати минут, оставшихся ему, раз'яснить: и роль коммунистической партии в международной революции, и роль Красной армии в русской революции, и необычайные принципы ее организации. Если задержать поезд, -- нельзя прерывать речь, нужно в корень разгромить меньшевистский аргумент, сам же комендант станции задержать не догадается. И товарищ Анисимов громил в продолжение сорока пяти минут меньшевиков, правых эс-эров и белогвардейцев.

Поезд тем временем ушел...

В теплушке, у соснового ящика с Буддой молились монголы. Дава-Дорчжи, распластав перед Буддой руки, читал восхваления:

-- Преклоняю колена с выражением чрезвычайных почестей по трем основаниям перед своим высочайшим ламою, ведение которого не имеет границ, и даже пылинки, поднимаемые ногами его, являются украшением для чела многих мудрецов... Молитвенно слагаю свои ладони, разбрасываю хвалебные цветы перед обладающим могуществом десяти сил, Драгоценностью нежных ногтей которого украшены короны ста тэнгриев. Благословенно...

Профессор лежит у печки, накрывшись одеялом. Ломит шею -должно-быть, продуло, когда тащил багаж. "На ближайшей остановке надо выменять шарф", думает он. Но книг нет, на что он будет менять? Солома под его пальцами мягкая и приятная, как масло.

Глава III.

Мундиры итальянцев и французов, павлиньи хвосты, а также разговор о клозете великого князя Сергея Михайловича.

Мысль живет ранее кисти.

Очарование пребывает вне картины.

Подобно звуку, гнездящемуся в струне -

Подобно дымке, делающейся туманом.

(Ху-Ан-Юе -- "Категория картин".)

Снаружи, на дверях, профессор крупно мелом написал: "Вход воспрещается. Служебная народного комиссара просвещения". Все же солдаты заглядывали и спрашивали: "Нельзя ли, товарищ, доехать". Дава-Дорчжи говорил: "Груз сопровождаем, -- проходи".

Весь день в теплушке монголы пьют чай. На станциях кипяток захватывают ведрами, и женщина один за другим подогревает чайники. За чаем они говорят о скоте, о лекарствах и религии. Иногда, зевая, Дава-Дорчжи ложится на спину и медленно, точно вдевая в иголку нитку, переводит профессору разговоры солдат. Часто они что-то продают, торгуются, хулят и хвалят продаваемое и сговариваются пожатием пальцев, при чем один опускает рукав, а другой всовывает туда руку. Пожав тайно пальцы, -сговорившись, -- монголы опять пьют чай.

Вначале профессор записывает разговоры, мысли, встречи, но бумагу он теряет и, прикрыв ноги одеялом, целыми днями сидит перед печью. Ночью на станциях солдаты воруют дрова, доски, какие-то шпалы. Станции забиты поездами. Звенят, напрягаясь, линии рельс. Теплушки забиты солдатами, женщинами, мешочниками. Со звоном, визгом и гулом проносится это все мимо. Иногда теплушку ставят в тупик, и она днями стоит там, пока ее в ночь не прицепят.