Временщики. (Судьба национальной России: Ее друзья и враги) - Власов Юрий Петрович. Страница 98

А там довольно часто печатались противорусские небылицы и прочая зловредная чушь.

Каким русским историком мог быть Миллер, коли он писал о своём призвании историка: "Он должен казаться без отечества, без веры, без государя…" – ну как это разуметь?

Что ж ты поймёшь тогда в истории национального государства? Какие чаяния? Какие свершения? Какие жуткие падения и боли? Какую народную мечту? Какой подвиг оценишь? В лучшем случае ты можешь оказаться сводом событий и дат…

В ХVIII столетии самостоятельность и значение русского, а также смысл русской истории удалось в основном удержать двум незабвенным и гордым сынам нашего Отечества: Василию Никитичу Татищеву (1686-1750) и Михаилу Васильевичу Ломоносову (1711-1765). Так как труды Татищева оказались "закатаны" и о них по-настоящему прознали лишь через сто лет, то основную тяжесть борьбы вынес Михайло Ломоносов.

Но уже поднимался новый учёный немец – Август Людвиг Шлецер (1735-1809), приглашённый из Германии Миллером.

Иссякали жизненные силы Михайло Васильевича.

Зато Август Людвиг, как водится, быстро занял прочное место в российской академии в свои 30 цветущих лет. Шлецер сразу, без колебаний, становится сторонником норманской теории и едко критикует доживающего свой век Ломоносова. Правда, уже набирал силу и начинал греметь над Россией богатырский голос Гавриила (Гаврилы) Державина (1743-1816). Хоть он и не был историком, но русское начало в нём било через край. Тогда, когда по петербуржскому небосклону стлались сплошь имена нерусские, звучали речи обидные и презрительные русскому, – и это, державинское, уже само по себе было немалой помощью всему родному, русскому. Упорным, тяжёлым колоколом бил его голос. Пушкин встрепенётся на эти удары…

Коялович делает вывод:

"Начало иноземства (засилье иностранцев в России, слом первородной, национальной Руси. – Ю.В.), заложенное мощною рукою Петра I, логически развивалось в своих последствиях и прорывало даже такие преграды, как национальное возбуждение при Елизавете Петровне и Екатерине П. Россия втягивалась в западную Европу. Западная Европа врывалась в Россию" [216].

Шлецер тоже решил попробовать свои силы на ниве русской словесности. Слово "боярин" он производил от слова "баран". Русское слово "дева", утверждал он, есть производное от немецкого "Dieb" (вор) или нижнесаксонского "Тiffе" (сука).

"В начале 1765 г., – рассказывает Коялович, – Шлецер по повелению Екатерины сделан был ординарным профессором русской истории в академии наук с условием пробыть в России пять лет и поставлен под особое покровительство людей, доверенных государыни.

Из этих условленных контрактом пяти лет Шлецер пробыл в России только три и в это время ознаменовал свою деятельность весьма скромными делами… К 1767 г. его взяло глубокое раздумье. Он стал соображать, что в России выгоды не отвечают его трудам и заслугам, тогда как за границей ему будет гораздо выгоднее – и профессорствовать и книги издавать гораздо выгоднее… Предметом этих выгод, конечно, были не восточные древности, а Россия, которую он достаточно изучил для этих выгод… Жил он в Гёттингене сначала по отпуску, затем до конца контракта много торговался с академией (и это несмотря на нарушение контракта, вот наглость! – Ю.В.), требовал больших денег за службу ‹…›

Никто не станет отнимать чести у Шлецера за научную постановку вопроса о разработке наших летописей; но вопиющею неправдою было бы закрывать глаза перед тем, что Шлецер взял за основу… чужую работу, а именно Татищева… Он не только задумался создать русскую историю, но задумался облагодетельствовать Россию сообщением ей истории других народов и не в многотомных изданиях, как это делала академия наук, а в популярных изданиях…

(Ломоносов. – Ю.В.) Разбирая проект Шлецера касательно разработки русской истории и стараясь очевиднее доказать несостоятельность автора (Шлецера. Ю.В.)… Указав… нелепые, обидные для русских филологические "открытия" Шлецера, Ломоносов говорит: "Из сего заключить можно, каких гнусных пакостей не наколобородит в российских древностях такая допущенная к ним скотина" [217].

Какие именно пакости может учинить Шлецер, тогда, то есть в 1762-1764 гг., было весьма ясно не только Ломоносову, но даже и Миллеру. Оба они, наверное, знали, что одна корысть руководит Шлецером, что он не намерен служить России, а вредить ей очень способен. Он соберёт её памятники, увезёт за границу и там будет наживать деньги и славу. Подозрения эти были основательны".

При обыске в России, Шлецер исхитрился, к примеру, спрятать таблицы о народонаселении России, о привозных и вывозных товарах, рекрутском наборе…

Так иностранцы уродовали русскую историческую науку. На их домыслах воспитывались русские учёные и русский грамотный люд.

Коялович указывает нам, указывает с назиданием, чтобы такого больше не было:

"Без сомнения, было бы весьма резко и несправедливо сказано, если бы выразиться, что Шлецер был в нашей науке то же, что Бирон в русской государственности… (этот курляндский немец, временщик именем Анны Иоанновны – племянницы Петра I – проводил политику подавления и истребления русских всех званий и сословий. – Ю.В.), но в этом сравнении найдётся кое-что верного, если всмотреться в него внимательно и спокойно ‹…› Но когда Шлецер удалился из России, окреп в течение слишком 30 лет в науке и выступил со своим Нестором (доказательством, в сущности, того, что, русской государственности как таковой не было да и нет, она порождена и существует норманским духом и сознанием. Ю.В.), то русская мягкость, совестливость и искреннее уважение к научности, чья бы она ни была, и как бы горька ни была для родного чувства, долго заставляли нас платить непомерно высокую дань немецкому патриотизму Шлецера… и долго мешали дать ему подобающее в нашей науке место…" [218]

Пётр напустил на Россию всю эту полуграмотную иностранную рать, которая особенно успешно увечила русское общество и русское сознание уже с конца XVII столетия и до восшествия на престол Елизаветы Петровны. Вред был нанесён не страшный, а чудовищный. С того времени в русском организме завёлся невыводимый червь, который уже неустанно дни и ночи и во все времена точил самобытность русского сознания, науки, культуры, утверждая мысль о якобы ущербности и неполноценности всего русского в сравнении с западными ценностями и, следовательно, необходимости перехода целиком на основы западного мира во всём без исключения, дабы уже стать подчинённой частью Запада.

Коялович так и называет то время с Петра и почти до середины "осьмнадцатого" века разгромом русской мысли. Он пишет:

"Приходится с грустию признать, что немецкая научность затормозила русскую научную разработку нашей истории… Тут виновата была, собственно, не научность, а тот иноземный, национальный элемент, который направил её на ложный путь, именно немецкий путь, составлявший выдающуюся силу, образовавшуюся при Петре… как только безжизненно опустилась могучая рука Петра, заставлявшая всех быть слугами России, так немцы естественно стали заправителями русских дел и господами" [219].

И в другом месте:

"После страшного разгрома русской интеллигенции (тут можно понимать разгрома и мысли. – Ю.В.), систематически продолжавшегося почти 60 лет (со смерти царя Феодора и до Елисаветы Петровны: 1682-1740)…" [220]

Все эти байеры, шлецеры и целые своры прочих иностранных шавок, по сути, оказались трубадурами будущих кровавых походов Запада в страну "недочеловеков", как они считали нас между собой.

Со времён Петра I русские немцы мнили, будто у них в России особые права. Они утверждали в этом мнении своих соотечественников. И впрямь, чего проще отнять земли, ведь ею владеют скифы – "недочеловеки"; их назначение быть удобрением для более высокой цивилизации. Ведь до призвания норманов к управлению, русские обретали в дикости. Русские ещё не созрели для государственности. Ими надо управлять. А раз так – вперёд, на восток! Согнать скотов с земли!