Стужа - Власов Юрий Петрович. Страница 37

— В вещмешке — свежий подворотничек. Иголка и нитки — в жестянке из-под конфет. Подшей. — А сам, накинув ватник, закурил.

На погонах оказалось всего по три звездочки. Глеб растерянно разложил гимнастерку на коленях.

Капитан коротко усмехнулся.

— Третьего марта присвоили. — В нагрудном кармане — звездочки, в тряпице. Фокин удружил. Прицепи, а то и впрямь решат, будто самозванец.

Прикрепляя звездочки к грязным истертым полевым погонам, Глеб пожаловался:

— Товарищ капитан, неужто не нашлось сапог или ботинок с обмотками?

— Промокли валенки?

— Так точно.

Капитан вытащил пистолет. Разложил обоймы и, покуривая, лениво протер ствол.

— Теплое барахлишко не зря подкинули, ординарец. Ты про залив Фриш-Гаф слыхал?

— Никак нет, товарищ капитан.

— Теперь услышишь и запомнишь. — Капитан принялся разбирать пистолет. — Балтика под боком.

— «Вальтер»? — показал Глеб на пистолет.

— Нет, «парабеллум». А ты за что в штрафную? Вор?..

Вошли офицеры и доложили о готовности. От них пахнуло табаком, водкой и душноватым теплом снежной сырости.

— Роскошно живем. — Капитан кивнул на Глеба. — И ординарец, и переводчик. Шпарит почище… — Капитан так и не нашелся сказать, почище кого или чего.

— Ему бы еще бабой быть, — заметил один из офицеров. — Тогда уж все дела можно проворачивать. Гляди, и нам перепадало бы.

Офицеры засмеялись.

Тот офицер, что отпустил шутку (Глеба возмутила ее пошлость), обратил внимание Глеба почти детским лицом (очень бледным) под очками. Его, видимо, знобило. Он часто проверял плотность запаха полушубка, всякий раз подсовывая правую руку под полушубок, на грудь.

Капитан покусал губы, пробуя вздутия «лихорадок», и сказал быстро, без пауз:

— Чтоб никто не отлучался из расположения взвода и отделения. Замечу солдат вне расположения — пеняйте на себя. А вы, Рожнов, — у телефона. На все вопросы: капитан Булатов в подразделениях. Ясно?! Решайте все текущие вопросы самостоятельно. Вы мой заместитель и, так сказать, вся штабная служба… А ты, Фокин… — Капитан шагнул вплотную к офицеру с детским лицом. — Ты, Фокин… Погубят тебя бабы, Сергей. — Капитан повернулся к низенькому черноватому офицеру. — Один раз я тебя выручил. Другой раз — сам Мокроусов. А в третий кто?.. И что потом?.. Думай, лейтенант, думай. Примеры, так сказать, перед тобой в количестве трехсот двадцати двух экземпляров… Ты что, дитя малое? Уставы для кого пишут?.. Итак, товарищи офицеры, в семнадцать сорок пять построение. В обстановку я вас утром ввел. В восемнадцать ноль-ноль выступаем к фольварку Хоффе. Ты, Фокин, проверь посты, все без исключения. Пока свободны, товарищи офицеры.

Офицеры ушли, и Глеб, запинаясь от стыда, объяснил, что он не вор. Он сбежал из пехотного училища на фронт, боясь, что война закончится до выпуска. Арестовали в Бартенштайне. Там и судил военный трибунал.

— Ты что, младенец? — удивленно спросил капитан. — Свободно под расстрел мог пойти.

— Столько докладных подал! Из нарядов не вылезал, три раза на «губе» сидел по неделе. Ни одного отпускного дня. И все бестолку — не отправляли на фронт.

— Как зовут?

— Меня?

— Да.

— Глебом.

— А Чистеньким бы поточнее. — Капитан спрятал пистолет, покачал головой. — До самого Бартенштайна прорвался. — И приказал прежним, почти злым голосом: — Возьми у старшины, он барахлишко выдавал, обоймы к «парабеллуму». Пяток хватит.

Когда Глеб вернулся, капитана не оказалось на месте. Глеб долго ждал, сидя на пороге, вспоминая Элизабет Конрад и коря себя за кощунственность желаний, но это мало помогало. Он снова возвращался в волнующий миг, когда обнажились ее груди, пусть только сверху, однако такие неожиданно-полные и снежно-белые, чистые. Он сидел и мечтал о поцелуе. Он никогда не целовал женщину. Неужели это возможно?!

Он мог так думать. Наконец-то всё позади: ужас ареста, военная тюрьма, допросы, трибунал…

Но самое главное, все рядом с этим ничтожно: он на передовой! И вот в руках у него автомат, и совсем скоро он докажет всем, чего ради бежал из училища, — тоже выдумали: дезертир, предатель! Всем, всем докажет!..

А потом до Глеба дошел жуткий, потусторонний смысл бумажных бланков — он увидел их у старшины. Это же будущие похоронки!

Старшина сказал на его непонимающий взгляд:

— На всю 139-ю отдельную штрафную роту, даже с запасом. Обычная канцелярия, солдат.

И сейчас до Глеба дошел смысл и этих слов, той плотной пачки пустых бланков, стянутых резинкой. Пока пустых… Столько бланков — почти на всех!

Подул холодный ветер. Замелькали снежинки. Закачали верхушками уцелевшие липы.

Капитан вернулся с замполитом. Они потолковали в гостиной. Замполит ушел, похлопав Глеба по плечу. Вышло это искренне, без натяжки.

— Заходи, ординарец!

Капитан лежал на широкой кровати графа под пуховой периной. На полу стояли грязные сапоги.

— Палаты каменные не наживешь трудами праведными. — Улыбка, казалось, смыла с лица капитана судорогу неослабного напряжения. Он глянул на Глеба просто и спокойно. Помолчав, наслаждаясь постелью, он спросил: — Ну как, не жмут валеночки? Морозит…

— Никак нет.

— Выходит, ты дезертир наоборот?

— Выходит так, товарищ капитан.

— Ну и как, доволен?

— Еще бы, я на передовой!

— Чудак! Думаешь, в штрафной удалые ребята? По пятьдесят восьмой к нам, в «шурочку», не направляют.

— «Шурочка»?

— A-а, так штрафную называют фронтовики… Бывших кулаков один раз прислали, сразу двести пятьдесят душ. Диковинное дело. Насколько известно, их в общем порядке призывают, идут на комплектование обычных частей. Но чем черт не шутит, пока Господь Бог спит! Сам их получал, сам их в бой повел. Сам и все похоронки подписал. Крепко дрались мужики. А пятьдесят восьмую знаешь?

— Шили мне, но…

— Не пришили?

— Да, товарищ капитан.

— А крепко лупцевали?

— Сознание терял.

— В штрафной удалые ребята? — Капитан усмехнулся — опять жестко, коротко, а глаза будто застеклили — холод и непримиримость, — Легенда! Насильники, растратчики, пакостники, трусы, пьянь, в основном — тыловая вошь. Жулье — тоже рыхлый народец. Форсу… а драпают первые. — Не солдаты — мусорщики. Не все, разумеется. А встречаются… специалисты! Не люди — волки!.. Кадровых вояк — счесть по пальцам. Из всего пополнения: бывший подполковник, не то Светланов, не то Светлаков…

— Светлов, товарищ капитан, я с ним шел…

— …Несколько разжалованных младших офицеров-фронтовиков, бывший старшина да бывший старший сержант-разведчик. Четыре ордена и три ранения — всего этого лишен трибуналом. С первого дня войны — на передовой. Лицо обгорелое — боязно глядеть. А из-за чего трибунал? Троих «языков» взял, а представил одного. Двоих в блиндаже, на ничейной полосе, припрятал: руки, ноги спутал. Чтоб не орали — ручную гранату за чеку к двери пристроил. Снаружи потянут — капут… Сержанта — в поиск. Он в блиндаже отлежится — и волочет очередного. На последнем задымил. У фрица — борода, а от голода едва жив. Дознались — и под трибунал нашего голубчика. А вообще здесь!.. — Капитан мотнул головой. — По положению — это офицерская штрафная рота. А комплектуют… Я уже больше трех месяцев здесь… Самые разные люди: от рядового, от урки из лагеря или растратчика, насильника или еще какого жука из тыла, сплошь штатские, оружия и не держали… и до бывшего подполковника, как твой Светланов…

— Светлов, товарищ капитан.

— …Кто, как формирует часть, не знаю. Там… Там… в общем, сам видишь. Я сюда дуриком попал, из госпиталя. На армейском распредпункте спросили: кто хочет на штрафную командиром, двойной оклад и ускоренное производство? Я и двинул. Я любопытный. Не из-за денег и звездочек. Я, брат, до всего любопытный. Все народ высматриваю на войне, тут о нем полное представление. Не надо тупить глаза в библиотеках. Такой срез по всем душам!.. Вот, думаю, все пробовал, а это еще нет… А вообще вру, не верь мне… Жить я не хотел тогда, лучше б сдох в госпитале, а то все врачей удивлял живучестью. Сдох бы и… Вот и выкликну лея… Да, учудил ты, курсант, в орлянку решил сыграть: жить — не жить, да?