Легкие миры (сборник) - Толстая Татьяна Никитична. Страница 48

Мальчиков было трое, и каждому из них, так сказать, досталось по высказыванию. В целом трехчастное высказывание было завершенным, добавить больше было нечего, событие представляло собой изящную, целостную картину: встреча людей с явлением природы. Мальчики тоже были немножко природой: непосредственные, импульсивные, свежие, еще не приучившиеся обуздывать свои высказывания или уж тем более регулировать громкость голосов.

Вернувшись в Америку, я обратилась к единственному известному мне проводнику в мир субкультуры американских подростков, то есть к собственному сыну Алексею, которому тогда было лет три-надцать-четырнадцать. «Скажи мне, – сказала я, – если три подростка увидели необычно крупного кузнечика / слона / космический корабль пришельцев и каждый что-то крикнет, то что это будут за слова?»

Проводник подумал. «Первый крикнет: WOW!»

«Верно», – сказала я.

Проводник подумал еще.

«Второй скажет: Oh my God!»

«И это правильно! – закричала я. – Так и было!»

«А третий, наверно, скажет: What a fucking big cricket»?

«Да!!! да!!! Только он сказал huge, а не big, а так – дословно!»

Мы с Алексеем посмотрели друг на друга и засмеялись. Произошло как бы волшебное, необъяснимое угадывание.

Прошло много лет, и я часто об этом думала. Свежесть восприятия Америки исчезла, русское с американским переплелось самыми странными переплетениями и в жизни, и в судьбе, и у меня в голове. На туристских маршрутах и в стороне от них сегодня встретишь больше русских, чем американцев, а они другие, за них и стыдно иначе. Стыдно за брюзгливое выражение лиц, за 12-сантиметровые каблуки, подламывающиеся на европейских, мощенных камнями, площадях, за тяжелый макияж с утра на диком пляже. За попытки панибратства, с которыми к тебе кидается русский человек, словно ты его товарищ по несчастью вот тут вот, в этой сраной Флоренции, где «нормального хлеба не допросишься».

И каждый раз в Италии я вспоминала про кузнечика, а сейчас вот съездила в Рим с другом, и мы снова об этом заговорили, а потом разговор свернул на то, что вот, весна, и мой друг вспомнил про эрмитажную греческую вазу с ласточкой, где трое людей разного возраста показывают на нее пальцами и тоже говорят, что вот, весна.

На вазе изображены трое: юноша, мужчина и мальчик. Они увидели первую ласточку и показывают на нее, переговариваясь. Их слова аккуратненько приписаны сверху, в воздухе, подобно тому, как и теперь в комиксах помещают слова в пузырях. Вот сколько есть ссылок на эту вазу, столько разных интерпретаций порядка высказывания. То здесь будто бы четыре высказывания, то три, а четвертая фраза приписана художником. Лучше же всего привести текст таким, как его дает самый умный и чуткий из всех, М. Л. Гаспаров, в книге «Занимательная Греция»: «Смотри, ласточка!» – «Клянусь Гераклом, правда!» – «Скоро весна!»

Это та же трехчастная конструкция, которую выкрикнули американские мальчики. За 2500 лет ничего не изменилось, да и почему оно должно измениться?

Сначала выкрик простой и вырывающийся сам по себе: смотрите! гляди! о! ааа! wow! – с называнием предмета (чтобы указать, куда именно смотреть) или без называния (когда предмет всем очевиден).

Потом подтверждение того, что «я и вправду это вижу» – клянусь Гераклом, о Боже, oh my God, святые угодники! parbleu, черт побери, силы небесные, – апелляция к силам нездешним, к тем, кто этот мир, так сказать, курирует, к сильным мира сего, будь то нечисть, полубог, бог или форс-мажоры какие.

И наконец – сумма, суть увиденного, называние по существу или подведение итога. Кузнечик – большой. Весна – пришла.

Прелесть греческой вазы, конечно, еще и в том, что все три возраста и словесно, и телесно по-разному реагируют на ласточку. Мальчишка тычет пальцем, он стоит на ногах, он непоседливый и эмоциональный. Юноша посолиднее, он уже сидит, как это присуще взрослому, взмах его руки более округлый и слова его более весомы, так сказать, более ответственны: да, клянусь Гераклом. (Геракл, кто помнит, полубог и взят после смерти на Олимп.) Старший и руку поднимает невысоко – немощь, – и оборачивается на ласточку, как если бы он обернулся на прожитую жизнь, на прожитые вёсны, – и она для него есть обещание еще одной весны, она для него метафора.

И они все трое едины, как мы понимаем и додумываем, они суть три возраста одного человека – вот хоть меня.

Не обязательно собираться втроем, чтобы воспроизвести трехчастную структуру выкрикивания. Мы это делаем постоянно. «О боже, что за нравы!» – высказывание трехчастное: О – БОЖЕ – ЧТО ЗА НРАВЫ.

«Эх, черт возьми, хороша девка!», «Ах, Господи, кому это нужно?», «Ох, дьявол, ключи забыл!» и даже «Фу, бля, напугал!» – все эти эмоциональные сообщения построены по одной модели. Но заметить ее удается тогда, когда перформанс исполняют трое, будь то краснофигурные эллины или возбужденные американские школьники. Даже конструкция «Ой, мамочки, что же мне делать?» прочерчена по тому же лекалу. Вздрагивание (указание на) – обращение к высшему авторитету – само сообщение. Эмоция – хватание за мамкину руку – называние.

Я, собственно, думаю, что это – одна из самых ранних парадигм человеческого высказывания, сложившаяся на заре существования человека членораздельного, когда речь еще только складывалась. Мне нравится думать, что, вырвавшись из обезьяньей стаи, или же изгнанные из рая, первые люди ахнули, увидев мир видимый, помянули мир, от глаз скрытый, и раздали имена тому и другому.

Издали похожие на мух

Френдлента напомнила, что у Борхеса животные делятся на

а) принадлежащих Императору,

б) набальзамированных,

в) прирученных,

г) молочных поросят,

д) сирен,

е) сказочных,

ж) бродячих собак,

з) включенных в эту классификацию,

и) бегающих как сумасшедшие,

к) бесчисленных,

л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти,

м) прочих,

н) разбивших цветочную вазу,

о) похожих издали на мух.

Из чего для меня, например, следует, что Борхес тоже пытался расставлять книги на полке так, чтобы их можно было найти. Я, можно сказать, целый роман «Кысь» написала ради того, чтобы осмыслить процесс классифицирования; кто не читал – так почитайте, а не спрашивайте, какой рецепт и где взять.

Проблема страшная, проблема нерешенная. Понимаю муки Менделеева, пытавшегося классифицировать элементы, но элементы хотя бы вещь органическая, т. е. Господом Богом замысленная и созданная, а Господь, в неизреченной милости своей, дал нам способность отгадывать те загадки, которые Он сам и загадал. Вот охота Ему было сотворить металлы и неметаллы или там редкоземельные элементы, развлекало это Его на просторах предвечности: се, Аз все перемешаю, а вы, Адамовы дети, соберите пазл и восхититесь красотой Моего творения.

Всякий коллекционер, собирающий марки ли, серебряные ли подстаканники, уже самим процессом собирания и классификации прикасается к таинственному замыслу Творца, к его архитектонике, к его номенклатурам, к его таблицам Брадиса. Хоралы и акафисты звучат в душе собирателя спичечных коробков и наклеечек, винных пробок и картонных квадратиков под пивные кружки. А сахарки, выдаваемые к кофе эспрессо? Сахарки?! Да у меня у самой целый ларь этих сахарков; и в этом козявочном мире тоже есть свои раритеты и шедевры, широкой публике, конечно, не интересные.

Но вот классифицировать книги – задача совершенно неподъемная. Я не справляюсь, Дмитрий Иваныч; и то сказать, элементов немного, и они конечны; ну отыщется еще какой-нибудь франкенштейниум с периодом полураспада в полторы миллисекунды, так у вас для него и место приготовлено, а нам что делать с распухающей домашней библиотекой?

Вчера приходил любимый племянник, в припадке альтруизма предложивший помочь разгрести и упорядочить завалы. Племянник учится на физфаке, поэтому он ошибочно полагал, что осмы-сленную расстановку книг на полках он осилит. Больше он так не полагает.