Бронепоезд 'Гандзя' - Григорьев Николай Федорович. Страница 18

Матрос медленно приставил руку к подбородку и стал скрести его всеми пятью пальцами.

- Отвечай точно, Федорчук, без промаха, тут дело серьезное, - сказал я.

Матрос выпустил из пальцев подбородок и стал тереть лоб.

- Нет, - сказал он наконец, - так, чтобы в точности, чтобы сказать наверняка, не видал! - И матрос убрал руку со лба. - Мелко уже было, сам помнишь, мы уже порядком отъехали... А с чего это ты вдруг - ночью?

Я собрал свои бумаги и вместо ответа послал его спать. А сам взял под мышку зажженный фонарь и задал ходу в деревню, к штабу.

В особом отделе, у следователя, все разъяснилось: Богуш бежал к белым.

* * *

Измена!.. Мне опалило глаза это слово. Одна мысль о Богуше теперь вызывала отвращение, будто я сам был весь в грязи.

Мне хотелось помыть руки, и следователь показал мне умывальник и дал свое полотенце.

Помылся, но легче не стало...

На улице кромешная тьма. А фонарь в руке надо держать под шапкой. Где политотдел? Где Иван Лаврентьич?

Я на короткое время выпускал из-под шапки луч света, чтобы осмотреться. Хаты, хаты, все белые, все в зелени, все под камышовыми крышами - в незнакомом месте все хаты кажутся одинаковыми.

Какой-то встречный боец надоумил меня искать политотдел за колодцем.

Но вот и колодец-журавель, взмахнувший жердиной к самым звездам. А за колодцем те же хатки-близнецы!

Брожу и путаюсь по деревне, а меня, быть может, уже ищут на бронепоезде - мало ли, приказ...

Отчаявшись найти политотдел, я дал полный свет и помахал фонарем: кого-нибудь да привлечет мой сигнал.

И сразу, как из-под земли, вырос патрульный. Он грозно взял ружье на изготовку.

Держась на расстоянии, боец спросил: "Пропуск?" - и, получив ответ, принялся так меня отчитывать за игру фонарем, что я тут только сообразил, какую сделал оплошность: ведь поблизости противник! Пришлось, конечно, предъявить документы. По счастью, я носил в кармане старое красноармейское удостоверение - нового, как командир, еще не успел получить. Вот был бы конфуз!

Боец подвел меня к одной из калиток, впустил во дворик, засаженный цветами, и я ощупью добрался до порога хаты.

Окна ее были наглухо закрыты ставнями, но в дверь стучать не пришлось она подалась без стука.

Я заглянул внутрь хаты, отыскивая взглядом бритую голову и рыжие усы начальника политотдела.

Дома! Вот удача.

Тут я распахнул дверь настежь и гаркнул:

- Разрешите войти?

Иван Лаврентьич сидел и беседовал с пожилым крестьянином, подстриженным в кружок, как видно хозяином дома. На столе горела свеча. Неторопливая беседа сопровождалась поскрипыванием напильника. Иван Лаврентьич, подостлав рабочий фартук, держал на коленях серп и направлял ему зубья.

В ответ на мой бравый доклад Иван Лаврентьич не спеша поднял глаза, осмотрел меня всего, будто в первый раз видел, и недовольно насупил брови:

- Застегнись!

Хватился я, а ворот гимнастерки и в самом деле нараспашку, словно я какой-нибудь гуляка... В жар меня бросило от такого сходства.

Иван Лаврентьич выждал, пока я торопясь нащупывал пуговицы. Потом кивнул на русскую печь:

- Фонарь вон туда, на шесток... Да фуражку убери с фонаря, не там ее носят. И причешись, пожалуйста. Нехорошо, товарищ Медников, ходить таким вахлаком. Если ты командир, так уж будь примерным...

Будто напильником обдирал меня Иван Лаврентьич, говоря такие слова. Никогда еще он не разговаривал со мной так.

"Это из-за побега Богуша. Не простит он мне ротозейства..."

- Садись, - сказал Иван Лаврентьич.

Я присел в сторонке у дверей. Больше Иван Лаврентьич не замечал меня. Казалось, он весь ушел в отделку серпа.

Крестьянин, умильно сложив руки на вышитой скатерти, глядел на эту работу.

Тут я и сам загляделся на то, как слесарит начальник политотдела. Ведь кузнец; как ни считай, а в кузнечном деле рука грубеет. А тут... какой же он мастер, Иван Лаврентьич! Как тонко доводит работу... Впору ювелиру!

Глядел я, глядел на мастерство, и вдруг медведем навалилась на сердце тоска... К инструменту хочу, за свою работу! Судорога прошла по моим рукам; еще немного, и я, наверное, отобрал бы у Ивана Лаврентьича и серп, и напильник... Но спохватился и что есть силы зажал кулак в кулаке.

- Добрый у вас напильничек... - прошептал крестьянин и осторожно перевел дыхание.

- Бархатный, - вмешался я. - Идет для чистовой отделки!

Голос мой дрогнул. Иван Лаврентьич посмотрел на меня и еще ниже склонился над работой.

- Бархатный! - воскликнул крестьянин, вконец очарованный. - Бачите, у майстера и на железе бархат!

Наконец Иван Лаврентьич вручил серп крестьянину.

- Отдай жинке. Теперь, брат ты мой, этим серпом она два урожая снимет. Так ей и скажи... Есть еще какая починка в хате? Нету?

Завернув свой инструмент в холстину, Иван Лаврентьич выслушал слова благодарности и проводил крестьянина до дверей. Потом закинул крючок на двери и туча тучей стал расхаживать по комнате.

Я только поеживался, глядя на него: "Ну и всыплет за Богуша!.."

А он молчит. Молчит и молчит...

У меня мелькнула мысль: "Надо улизнуть!", потом другая: "А как?" Я встал и степенно спросил, где телефон, чтобы позвонить по делу.

Иван Лаврентьич усмехнулся, как мне показалось, с презрением:

- Никому не сказался, видать?

И послал меня в соседнюю хату.

Я позвонил в оперативное отделение штаба, чтобы знали, где меня найти в случае, если будет бронепоезду приказ.

А потом, на дворе, я забрался в цветочный куст и стал нюхать мальву. Как хорошо пахнут цветы! Теперь мне и думать не хотелось о каком-то там Богуше. Так бы вот стоял и стоял у цветка, а тем временем, глядишь, приказ подоспел бы из штаба... И с легким сердцем - в бой!

А какое небо над головой!.. Какие крупные, отборные звезды - такие же, как здешние плоды.

Однако сколько же можно стоять на дворе!.. Эх, была не была! Я крякнул для бодрости и вернулся в хату к начальнику политотдела.

Он все еще ходил по комнате и даже не взглянул на меня. Я увидел, что Иван Лаврентьич помрачнел еще больше.

Я сел тихонько, стараясь не привлекать его внимания...

И вот состоялся разговор.

Только заговорил Иван Лаврентьич совсем не о том, чего я ожидал.

- Я видел, - сказал Иван Лаврентьич, - твои завидующие глаза, Медников; видел, как растревожил тебя мой напильник.

Я так и вспыхнул от неожиданности.

- Извините, Иван Лаврентьич... - забормотал я. - К делу меня своему потянуло. Извините, глупость...

- Да какая же это глупость, неразумная ты голова! - сказал Иван Лаврентьич и остановился передо мной. - Голоса своей души не узнал? Душа рабочего в тебе говорит, а ты, что же, отрекаешься?

Теперь я окончательно смутился.

А он продолжал говорить простым своим голосом, от которого всегда веяло таким теплом. Но сейчас в его словах звучали гнев и горечь:

- Отлучен наш рабочий класс от своего инструмента, Илья! Вот тебе и душа твоя правду сказала; стосковались мы все - кто по верстаку, кто по горну - ох стосковались! Это такая тоска, Илья, - хуже голода, хуже жажды...

- Правда, Иван Лаврентьич, правда...

- Ты помнишь ленинский декрет о мире?

Как не помнить! По всему Петрограду белели листы с декретом. На нашем заводе красная гвардия их расклеивала; как пришли после взятия Зимнего винтовки в сторону и... Увлекшись, я стал делиться с Иваном Лаврентьичем воспоминаниями, но он перебил меня:

- Нам нужен мир, но, чтобы отстоять его, мы должны быть сильными...

Он сидел у стола и, поплевывая на пальцы, направлял фитиль у свечи, которая сильно нагорела. Помолчал и твердо выговорил:

- И бдительными.

Он усадил меня рядом с собой.

- Сначала о Богуше... - начал разговор Иван Лаврентьич.

Я соскочил со скамейки:

- Уничтожу собаку! Только бы встретить... Спать не буду, все силы положу... Изловлю гадину!