Бронепоезд 'Гандзя' - Григорьев Николай Федорович. Страница 43

Он распахнул плащ, похлопывая себя по карманам:

- Ну что ты скажешь? Собрался в объезд частей, а табачок забыл... Дай-ка, думаю, загляну на огонек в попутную избу, авось добрые люди выручат!

Он, посмеиваясь и приглаживая усы, присел на ящик.

Ребята принялись угощать его из своих кисетов.

Иван Лаврентьич взял по щепотке табаку у одного, у другого, а матрос принес ему нераспечатанную осьмушку из нашего артельного запаса. И сразу же захлопотал насчет чая.

- А ты это брось, Федорчук, - остановил его Иван Лаврентьич. - Недосуг мне с вами чаевничать. Сейчас поеду.

Но мы не отпустили начальника политотдела.

- Иван Лаврентьич, - заговорили бойцы, - побудьте с нами. Обрисуйте нам текущий момент! Охота знать, что на свете делается...

Начальник кивнул на свежую пачку газет:

- Да вы же грамотные. Вот и читайте.

А бойцы опять:

- Иван Лаврентьич, вы так складно рассказываете... Вот у нас спор зашел: была нынче весной Советская Венгрия - а где она? Толкуем промежду собой, да все врозь. И Советская Бавария была - опять не стало, как же так? Чтоб люди за свою Советскую власть не заступились. Непонятно.

- Что ж, давайте поговорим, - сказал Иван Лаврентьич, присаживаясь поближе к фонарю. - Мало еще у них каленого народа - коммунистов мало, большевиков, - сказал Иван Лаврентьич. - И классового опыта нет... Но дайте срок, и они выйдут на дорогу. Слыхали, что товарищ Ленин говорил на конгрессе Коммунистического Интернационала? Говорил товарищ Ленин перед делегатами рабочих разных стран и сказал так: "Пусть буржуазия всего мира продолжает неистовствовать, пусть она изгоняет, сажает в тюрьмы, даже убивает спартаковцев и большевиков - все это ей больше не поможет. Победа пролетарской революции во всем мире обеспечена". И рабочие разных стран запомнят это ленинское слово... Победа, товарищи, за нами!

Иван Лаврентьич уехал. Я уложил бойцов спать.

Приказа из штаба еще не было. Я с Федорчуком, Малюгой, Панкратовым и машинистом сделал обход поезда. Мы проверили вооружение, паровоз, ходовые части вагонов - все было в боевой готовности.

После этого я и своих помощников уложил спать.

Мне хотелось остаться одному и побыть у орудия.

Внизу мерно расхаживал часовой. Я его не видел в темноте и только по хрусту песка мог определить, когда он приближается и когда удаляется от меня. Но этот шорох не мешал сосредоточиться.

Я предупредил часового, чтобы боевой приказ, как только он будет получен, подали бы мне сюда, к орудию.

Начала всходить луна, похожая на большой неразгоревшийся фонарь. Таким блеклым очком светит только что зажженная железнодорожная стрелка, пока стрелочник еще приправляет фитиль. Вспомнились стрелочные огни, и я почувствовал, как стосковался по ним. Ведь после Проскурова - на станциях ни огонька: все делаем в темноте, все ощупью... И вдруг такой фонарище на небе!

Луна взошла. Теперь орудие передо мной - во всех подробностях.

Я прислонился к гаубичному колесу и спросил себя: "Отвечай, Медников, отвечай себе самому по всей совести: способен ли ты идти в бой уже красным офицером?" Рука по привычке потянулась в карман за тетрадкой, но я сказал себе: "В записки не заглядывать!" И убрал руки за спину.

Могу ли я сказать по совести, что на бронепоезде создана дисциплина? Отвечаю: нет для моих бойцов и для меня самого дома роднее, чем бронепоезд. Здесь наша семья, наша жизнь и счастье. И если бы я вдруг захотел наказать кого-нибудь, то самым страшным приговором было бы: "Иди, брат, на все четыре стороны, возвращайся к себе в деревню, в свою хату!"

Но мне не приходилось и, уверен, не придется выносить такого приговора. Для революционного бойца лишение оружия мучительнее, чем приговор к смерти.

Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент. Об этом я с гордостью скажу Ивану Лаврентьичу и комбригу на той комиссии, которая соберется, чтобы принять от меня экзамен. И оба порадуются вместе со мной, потому что ведь они сами мне во всем помогали.

Но знаю ли я свое артиллерийское дело? Иначе какой же я красный офицер?.. "Гандзя", ответь за меня!.. Молчит гаубица... В бою она ответит, вот когда!

Однако не лукавя могу сказать: да, я научился руководить стрельбой с наблюдательного пункта. Самостоятельно подготовляю данные для стрельбы, а открыв огонь, не истрачу лишнего снаряда.

Только теперь мы редко работаем с наблюдателем. Бронепоезд на передовой, в пехотных цепях - тут огонь молниеносный, с прямой наводки!

А если пришлось бы заменить у орудия Малюгу, сумею ли я бить прямой наводкой с таким же мастерством и проворством, как это удается старому артиллеристу? По совести говоря, нет, - на прямой наводке я заменить его еще не решился бы. Орудие знаю, материальную часть в теории изучил, но практика мала.

Нет, оказывается, надо еще погодить с почетным званием красного офицера. Пусть уж до комиссии.

Я смахнул рукавом росу с граней затвора, надел чехол. Прикрыл и прицельное приспособление - хрупкий и нежный глаз орудия.

- Эх, голубица ты наша! Не выдай в бою!..

Я пошел в другой конец вагона. Тут, весь раскинувшись, спал телефонист Никифор и чему-то во сне улыбался.

Я вытянул из-под него кончик шинели и прилег, ожидая боевого приказа.

* * *

Не знаю, сколько я спал. Помню только, что меня разбудили встревоженные голоса и страшной силы взрыв. От этого взрыва у меня перехватило дыхание. Я вскочил как ошалелый и выхватил из кобуры наган.

Была серая, предрассветная муть.

Новый взрыв. Пламя.

Я увидел, что это стреляет наша гаубица, и сразу же сообразил, что и в первый раз был тоже наш выстрел. "Это от сырого воздуха такие удары, догадался я, - в сыром воздухе звук выстрела особенно резкий".

В отблеске выстрелов я разглядел у орудия Малюгу. Он был весь растрепанный, без рубахи, и возле него - в одном полосатом тельнике матрос. Оба спросонья метались, наводя куда-то гаубицу.

"Что такое?.. Где мы?.." Я бросился с наганом к бойнице - Попельня. Стоим, как стояли, на станции...

- Да вы что, - вскричал я, - не проспались? С ума вы сошли - здесь стрелять?

Перепрыгивая через ящики и расталкивая полуодетых и бестолково суетившихся людей, я побежал к орудию.

- Он! - яростно крикнул матрос и показал вперед. И в это же самое мгновение словно зарево полыхнуло в сумраке утра. Отчетливо, как на картинке, я увидел на рельсах силуэт башенного бронепоезда.

Зарево полыхнуло и тотчас погасло.

- Берегись! Это залп! - только и успел я крикнуть. Раздался грохот, треск, и наша гаубица, подпрыгнув на одном колесе, со всего маху ударила своим хвостом по обшивке вагона. Доски лопнули, из щелей заструился на пол песок.

Матрос и Малюга, отскочив в разные стороны, секунду, словно оцепенев, глядели друг на друга и потом опять бросились заряжать орудие.

- Сюда, ребята! Все! - крикнул я, ухватившись за правило. - Никифор, к телефону! Полный ход назад!

Поезд рванул с места, в ту же секунду мы выстрелили, и звук выстрела слился с грохотом нового неприятельского залпа. Но этот залп уже не причинил нам вреда. Поезд был в ходу, и у Богуша получился недолет: только загремели, рассыпаясь, рельсы на контрольной площадке...

Мы отмахали от Попельни версты три.

Ф-фу... Сердце у меня так колотилось, словно я сам пешком эти три версты пробежал...

Я остановил поезд и присел, чтобы отдышаться.

Ребята торопливо обувались, бормотали и ахали:

- Как же это он прорвался? Вот гад! В самый тыл вышел...

- Проводил его к нам кто-то, не без этого! - сказал матрос и яростно сплюнул. - Давай, ребята, чиниться, живо!

Он насобирал по полу тряпок и начал конопатить разбитую стену.

- Брось, Федорчук, - остановил я его, - не суетись по пустякам. Ты вон Малюге помоги, - гляди-ка, что с орудием...

Массивный стальной щит орудия, весь перекореженный ударившим снарядом, обвис, как лопух.