Доктор Смерть - Дьякова Виктория Борисовна. Страница 27

— Это не алкоголь, — произнес Шелленберг мрачно. — Это все эти таблетки, которые она принимает.

— Какие таблетки? — Маренн насторожилась. — Кто ей прописал?

— Некто доктор Бруннер из Управления Мюллера, он ее консультирует.

— Пожалуй, я знаю его, — Маренн кивнула. — Мне несколько раз приходилось встречаться с ним. Он работает в биологической лаборатории.

— Сейчас он больше работает в Аушвице, — заметил Шелленберг раздраженно. — Там собирает материал для исследований. И я слышал, что Мюллер и Кальтенбруннер просто в восторге от его успехов. Теперь в Берлине его практически невозможно застать. Я думаю, Ральф, — Шелленберг взглянул на адъютанта. — Вам следовало бы навестить этого доктора Бруннера в Аушвице и ознакомиться поближе, что он там делает. Единственное, — он сделал паузу, — у вас нет медицинского образования, так что он легко введет вас в заблуждение.

— Я могу поехать вместе с Ральфом, — с готовностью предложила Маренн. — Попрошу Макса пока заменить меня в Шарите. Ему это не впервые. А в Венгрию к Фриснеру поедет штурмбаннфюрер Грабнер. Он раньше служил хирургом в дивизии «Дас Рейх», а теперь при мне в Шарите — очень толковый помощник. Он не хуже меня справится, я уверена. Я же пока навещу этого Бруннера. Наверное, пришло время поближе познакомиться с его методами. Ведь если Ильзе не намерена отдать тебе Клауса, — она понизила голос, — то ее увлечение весьма сомнительными способами лечения депрессии вдвойне опасно, это ставит под угрозу благополучие ребенка.

— Мне неловко тебя просить, Маренн, — Шелленберг подошел и с нежностью положил ей руку на плечо. — Это касается только меня, моей семьи. По я был бы крайне признателен, ведь лучше тебя никто не разберется, чем, собственно, занимается Бруннер и что за лекарства он производит.

— Все, что касается тебя, касается и меня тоже, — ответила она, подняв голову и глядя ему глаза. — Я поеду в Аушвиц. Только согласуй обязательно с Мюллером, чтобы нас хотя бы впустили на территорию лагеря.

— Конечно, я это сделаю.

Дождь все также шумел за окном. Маренн сама уложила Клауса спать. Ночью же, высвободившись из объятий Вальтера, который и сам спал, утомленный любовью, она накинула на обнаженное тело халат и Тихонько прошла в детскую. Подошла к постели мальчика, поправила одеяло, присела на край кровати, рассматривая безмятежно спящего малыша. С болью в сердце она вспомнила, каким в этом возрасте был Штефан. Такой же веселый, смешливый, беззаботный. Он также сбрасывал одеяло по ночам и капризничал, когда она укладывала его спать. Она так заботливо растила его — для кого? Чему посвятила молодость, жизнь? Он никогда не вернется к ней, не пришлет письма. Он ушел навсегда. Никогда у нее не будет других детей — это она решила твердо и давно. Он был у нес один-единственный, ее мальчик, ее кровиночка. Слезы навернулись у нее на глаза, она закрыла лицо руками, чтобы случайно не потревожить всхлипом Клауса. Потом, запахнув халат, вышла на балкон. Дождь утихал. Ветер клонил макушки деревьев. За черными тучами, плывущими по небу, проблескивали звезды. Ей казалось, что между облаками она видит лицо Штефана. О чем он думал в свой последний миг? О ней? Успел ли он вообще о чем-нибудь подумать. Все горело на нем, все горело вокруг, он испытывал страшную боль… Должен был испытывать. О нет, это нестерпимо…

— Маренн, ты плачешь? — неслышно подойдя сзади, Шелленберг обнял ее за плечи. — Что случилось?

Она повернулась к нему. На щеках поблескивали капли.

— Это просто дождинки, ничего страшного, — прошептала, прислонившись к его плечу. — Наверное, с листьев упали. Но всякий раз, когда я вижу Клауса, я не могу не думать о Штефане. Я и так где-то в глубине постоянно о нем думаю, постоянно помню. Он как будто рядом со мной.

Чем Вальтер мог успокоить ее? Он знал, что боль не успокоишь ничем.

— Не надо отчаиваться, дорогая моя. У тебя есть Джилл. Да и Клаус… — он сделал паузу, потом продолжил: — при известных обстоятельствах, учитывая положение на фронтах, ты останешься единственной, кто сможет позаботиться о нем. На его мать положиться нельзя. Надеюсь, я могу рассчитывать на тебя в этом, а?

— Да, конечно, — она подняла блестящие от слез глаза. — Я не оставлю его, обещаю. Если сама буду жива, конечно.

Утром они вдвоем совершили прогулку верхом по парку. Когда подъехали к дому, их встретил Клаус — в ночной пижаме. Он проснулся и, невзирая на строгие наставления Фелькерзама, выбежал прямо из постели на крыльцо. Только Маренн сошла с лошади, он повис у нее на шее.

— Привези мне в следующий раз обезьяну, — попросил задорно. — Живую!

— Немного поздновато, — Маренн обернулась к Шелленбергу. — Надо было заказывать у Роммеля, когда он находился в Африке. Теперь — ни Африки, ни самого Роммеля, — она вздохнула. — Но ничего, Клаус, — приободрила мальчишку, — что-нибудь придумаем. Будешь водить обезьяну, как собаку, на поводке.

— Вот еще, придумали герр Клаус, — Шелленберг шутливо возмутился, — а крокодила не хотите? На поводке?

— И это тоже в Африке, — добавила Маренн, — которой нет. Но, может быть, найдется в зоопарке. Я узнаю.

Она поднялась в спальню. Оставшись одна, взглянула на себя в зеркало. Какое-то странное, горькое чувство охватило ее. Сколько раз обещала Скорцени, сколько раз обещала себе, что этой связи будет положен конец. Но на деле все оказывалось слишком трудно. Вальтер любил ее, она знала это. Она разрывалась между ними обоими. Но про себя знала точно — то, что однажды сказала Скорцени, но больше сказать не отважилась. О лагере, о собственном положении при нем. И еще она хорошо понимала, что никогда не сможет забыть обугленные остовы домов исчезнувшей деревеньки под Москвой, разрушенную церковь, плачущие глаза старика-монаха, испуганный взгляд чудом спасшегося русского мальчика. Что-то надломилось тогда.

Если бы не эта морозная ночь, озаренная пожаром, она бы, возможно, и не ответила на чувства Вальтера, постаралась бы не ответить. Она осталась бы верной. Но, увы… «Я не твой отец…» — эти слова врезались в память. Возможно, если бы она была свободна, как в восемнадцатом году, она поступила бы точно так же, как поступила, когда маршал Фош приказал расстрелять безоружных французских солдат на нейтральной полосе — она ушла бы, уехала, простилась с ним навсегда. Не в силах принять того, что произошло. Но все обстояло иначе — она в самом деле была пленницей и сама выбирать ничего не могла. Но и оставить все, как прежде, тоже было невозможно. И она ушла… другим путем. И вот оказалась здесь, в Гедесберге. Любовницей бригадефюрера.

Она не слышала, как вошел Вальтер. Он подошел ближе и, нежно проведя ладонями по ее обнаженной спине, обнял се, целуя плечи и шею.

— Любимая моя, голубка моя, — проговорил негромко. — Только с тобой я отдыхаю. Только с тобой мне легко. Только с тобой я счастлив, дорогая…

Требовательно зазвонил телефон. С сожалением отпустив Маренн, Вальтер подошел к столу и снял трубку.

— Почему вы так долго не подходите к телефону, Вальтер? — послышался раздраженный голос Гиммлера. — Вчера вечером я имел разговор с фюрером. Вы мне срочно нужны. Приезжайте.

— Слушаюсь.

Шелленберг положил трубку и повернулся к Маренн.

— Извини, — улыбнулся он.

— У рейхсфюрера совсем нет личной жизни, — ответила она с притворным сожалением, одеваясь, — все его время занимает государство. И нам нужно следовать его примеру…

Едва она закончила фразу, телефон зазвонил вновь.

— Это опять он, — предположила Маренн.

Засмеявшись, Вальтер снова снял трубку.

— Да, сейчас, это тебя, — протянул трубку Маренн. — Джилл. Оказывается, бодрствует не один рейхсфюрер. Мой секретарь тоже уже на службе.

Маренн подошла к телефону.

— Да, слушаю. Доброе утро, Джилл. Что случилось?

— Тебе звонил профессор де Кринис, — услышала она голос дочери. — Уже два раза. Он всюду разыскивает тебя…

— Пожалуйста, скажи ему, — Маренн вздохнула, — я буду в клинике через полчаса. И попроси его вызвать ко мне штурмбаннфюрера Грабнера, у меня есть к нему важное поручение.