Охотник за бабочками - Костин Сергей. Страница 31

Поначалу то невидаль вселенская жить не мешала. Налог из каменьев самоцветных, да золотишка намытого изрядный брала, но не наглела. А потом его жаба заела. Жаба, это когда пухнут от жадности. И стала эта невидаль вселенская девок местных воровать. А потом, и в наглую требовать.

Местные то поначалу, с дуру, сами их к замку водили. Думали, жить будут в роскоши, да в саунах невиданных купаться. А когда поняли, что зря сами водили, поздно стало. Девок-то осталось, раз-два и обчелся.

А невидаль вселенская свое просит. Смертью грозит. По домам стражу пущает.

Пробовали силой его заломить, да куда там, низкорослым. Бока невидаль вселенская им намяла, да все рога, бывшие еще в ту пору у мужиков, пообломала. А без рогов, мужик не мужик, а так. Пустяк.

С тех пор закон вышел. Раз в год, будьте любезные, особу дамского полу в замок. Пробовали прятать. В леса дальние уводить. Пронюхала про это сволочь вселенская, простите, невидаль конечно, про эти дела и стал под корень рубить. Только появятся младенцы в деревне, так она их сразу экспроприировала. Ну, крала, по нашему, по земному.

Так что за последние лет тридцать деревня вымерла почти полностью. Продолжения то нету. И почитай, как лет десять новых младенцев не появлялось.

И тут счастье в деревне приключилось, — в этом месте дедушки голоса понизили, оглядываться по сторонам принялись, — Появилась таки крошечка-зазнобушка долгожданная. Куда дели? Сказали. Как, не сказали. Секрет, великий открыли. Поведали шляпы, что единственную наследницу богатства деревенского, да продолжательницу рода некогда знатного, запрятали так, что и самим тяжело иногда находить. В старых, забытых рудниках, где каменья самоцветные добывали.

Жить бы да радоваться, ждать, когда воспрянет род древний, только невидаль вселенская неизвестно как, но пронюхала про козни против него. Вынюхивать стала, лазутчиков рассылать. Иногда и на пытки деревенских приглашала, не брезговала. Да только те приглашенные ничего не открывали, хоть и испытывали боль невыносимую.

И тогда невидаль вселенская решила сама отыскать место укромное. Рыть землю начало, горы сворачивать, реки из русла насиженного выпаривать. Того и гляди, надежду единственную найдет, да к рукам приберет.

Думали старики деревенские, вместе собирались. За думой даже в погреба лазали. Ничего не придумали. Так бы и думки все свои продумали, если бы в один прекрасный день, вернее ночь, не получили сигнал удивительный, словно дар небесный.

Мой сигнал, стало быть.

На вопрос же, как и через какой аппарат, шляпы только улыбались, да на потолок посматривали. Я тоже на тот потолок смотрел, ничего там интересного не увидел. И Кузьмич тоже.

Ну да дело не в этом.

Получили они послание, обрадовались. Спасение в этом знаке небесном увидели. Тут же и согласились. Ответ послали.

Далее следует две страницы одного хихиканья, стонов, и выкриков. Это я у них пытался узнать, каким же таким удивительным образом они с Лунной обсерваторией связывались. Кровью утирались, но не признались. Вот ведь сила воли какая.

Патом мы помирились. Свои же, как никак. Почти породненные.

И если обобщить все сто восемьдесят страниц текста стенографического, мной записано, то выходило, что я должен их последнюю надежду, самку спрятанную, увезти подальше и возродить род знатный и героический. А уж потом, лет эдак через пятьсот, вернуться обратно с семейством великим и надавать по шеям невидали вселенской. КБ Железному, одним словом. Что б знал, как девок воровать, да реки вспять поворачивать.

Вот такая грустная история.

— Вот такая грустная наша история, — закончила голова в шляпе.

Я потряс уставшей от писанины рукой, запихал стенограмму за пазуху, для потомков и для отчета.

— С этим все ясно, — чего ж тут непонятного, — Увезу я вашу спрятанную. Насчет возвращения загадывать не стану. Может, характерами не сойдемся, а может, не доживу я до срока, вами намеченного. Только ведь поторопится надо. Не ровен час, невидаль ваша продрыхается ото сна. Дух мой почует, или подлецы какие донесут. Давайте-ка отцы собираться. В пещеры тайные. За последней представительницей вашего рода.

— И наследницей, — робко добавил Кузьмич, который уже долгое время терся около сундуков с самоцветами. Парочку, кажись, спер, за щеку запихал.

Старикам что, сказано, сделано.

— Лишь бы тебе, родимый избавитель, хорошо было, — говорили они, открывая в полу лаз незаметный в пещеры потайные.

— Будет, будет, — успокаивал я их, прикидывая, на сколько пунктов смогу поднять стоимость уродины, если учесть такую богатую родословную.

Одно меня только смущало. На всем протяжении рассказа шляп, не слышал я, что бы хоть раз упоминал о бабочках. Или, в крайнем случае, о крыльях. Все о девках, да о девках.

Когда лезли по ходам подземным, я понял, что все пережитое мною ранее можно считать только сказкой.

Ходы у шляп узкие, тесные. Освещения никакого. Воздуха не хватает. Того и гляди, задохнешься. Ко всему, каменья разные в рот попадают, на зубах скрепят.

Где на карачках, а где и вовсе, ползком, то и дело утыкаясь в мягкий зад впереди идущего.

А тут еще и предупреждения всякие пугающие.

— Вот здесь яма бездонная, смотри, не промахнись.

— А здесь паутинка невидимая. Кто зацепит незнаючи, сталактитом по башке получит.

— Отворот здесь многорукавный, один в жар глубинный сворачивает, а второй в озеро отравленное впадает.

— А это ничего. Не страшно. Зверь местный да глупый территорию свою метил. Ты руки бы вытер, а то инфекцию занесешь недобрую.

Кузьмич зараза, за шиворот спрятался, да всю дорогу подземную умничал. Про мою неуемную страсть к брюликам, посредством которой тяготы такие имеем.

А меня, его слова, словно огонь, грели. Я ж просто так ни в один подвал, а тем более в ход подземный не полезу. Задарма, то есть. Даже ради спасения целой нации.

— Ну, вот и пришли, родимый ты наш.

Пещера, куда меня затащили шляпы с ножками, выглядела как самый настоящий бункер.

Мало того, что вход в нее преграждали двойные, обитые кованым железом, двери с хитроумными запорами. Мало того, что по настоянию хозяев пришлось вытащить из карманов все металлические предметы — «Звону не оберешься от аппарата секретного». Ко всему, дорогу преграждали два здоровенных бегемота вот с такими пастями, которые грязно облаяли не только меня, но и шляп.

Пока отгоняли бегемотов, глаза привыкли к слабому освещению, которое в бункере создавали коряги светящиеся. И сердце мое заколотилось с бешеной силой.

Посередине пещеры-бункера стоял турник деревянный, а на турнике, вверх ногами, висела куколка моя. Точь-в-точь, как на фотографии. Уцепилась лапками в перекладину и покачивается медленно.

Как увидела меня, жениха своего нареченного, так глазки ее зажглись красным пламенем, а морда совсем уж страшной стала. И колокольчики по пещере звоном своим забегали. Тихие и мелодичные.

— Здоровается она с тобой, — дернул меня за рукав один из дедуль, — Радуется, что пришел. Говорит, долго ждала, все глазоньки проплакала. Видишь, сколько наплакала то?

Под турником с висящим на нем телом невесты стояло два ведра. Одно как раз под правым красным глазом. Второе, соответственно, под вторым таким же. И в каждом ведре с горкой каменьев самоцветных навалено.

— Ими, ими, любезная наша плачет. Как затоскует по судьбе своей горемычной, так и скатываются с глаз ее каменья эти.

Кузьмич прижался к моему уху и быстро прошептал:

— Забирай скорее ее, командир, а уж в Корабле мы ее заставим слезушки полить. Я уж постараюсь. Тут в ведрах их как раз на два миллиона брюликов и потянет. А постараться, так совсем богачами заделаемся.

В голове включился микрокалькулятор. Два ведра — два миллиона. Сколько ж она за год накапает? Клад, а не женщина.

Думу то думаю, а на душе неуютно как-то. Смех этот меня из равновесия выводит. Забирается в самую печенку и щекочет там, к сердцу просится.