Счастливая куртизанка - Дефо Даниэль. Страница 82

— О чем? — спрашивает он.

— Да о капитане, — говорю я.

— Да больше, собственно, ничего и не было, — ответил он. — Это все, что я знаю; капитан передал мне какие-то слухи, которые он сам хорошенько не понял, да и пересказал-то он лишь обрывки этих слухов, а именно, что, будучи тяжела, ты не можешь предпринять морское путешествие.

Я убедилась, что мой супруг так ничего и не понял, а решил, что ему передали сведения, которые, пройдя через несколько рук, дошли до него в искаженном виде, и что сущность этих слухов заключалась в том, что ему уже и без того было известно, а именно, что я брюхата; что же касалось его, то он очень надеялся, что слухи эти основательны.

Его неведение было для меня истинным бальзамом, и в душе я заранее проклинала всякого, кто попытается открыть ему глаза; поскольку он не проявил желания вникать в эту историю дальше, считая, что она и яйца выеденного не стоит, я не упорствовала; по всей видимости, сказала я, жена капитана что-то ему обо мне говорила, а он слушал ее вполуха; быть может, она затем принялась сплетничать о ком-нибудь другом, и у него все перемешалось в голове. Таким образом, все сошло как нельзя лучше, и я могла не опасаться, что супругу что-либо известно; то, чего я больше всего страшилась, мне не грозило. Однако две заботы не оставляли меня: первая, как бы мой муж не повстречался с капитаном снова и они не продолжили тот разговор, и вторая — как бы моя неугомонная и дерзкая девица вновь меня не посетила; в последнем случае следовало во что бы то ни стало помешать ее встрече с Эми. Это было первейшей нашей задачей, ибо исход подобной встречи был бы для меня не менее роковым, чем если бы девица знала всю мою историю с начала до конца.

Что касается первого моего опасения, я знала, что капитан пробудет в городе не более недели, так как он уже погрузил товары и судно его, снявшись с якоря, плыло к устью Темзы, а следовательно, капитан должен был в самое короткое время на него вступить; поэтому ближайшей моей заботой было увезти мужа на несколько дней куда-нибудь за город, дабы предотвратить всякую возможность такой встречи.

Я ломала голову, куда нам ехать, и наконец остановила выбор на Нортхолле [131] — не потому, сказала я, что намерена пить целебные воды, а затем, что тамошний воздух мне кажется полезным для моего здоровья. У мужа моего была только одна мысль — как бы лучше мне угодить, поэтому он тотчас согласился и велел заложить карету на следующий же день; но, когда мы обсуждали с ним все эти дела, он обронил одно страшное для меня замечание, которое лишало мое предприятие всякого смысла: он сказал, что предпочел бы ехать не с самого утра, так как ему нужно до отъезда повидаться с капитаном, дабы дать тому кое-какие письма; с этим делом, сказал он, ему удастся управиться к полудню.

— Помилуй, друг мой, как тебе будет угодно, — отвечала я. Однако это было с моей стороны чистое лицемерие, и голос мой был в полнейшем разладе с сердцем, ибо я про себя положила помешать этому свиданию во что бы то ни стало.

Поэтому вечером, незадолго перед тем, как лечь, я сказала, что передумала и хотела бы вместо Нортхолла ехать в другое место, да только боюсь, как бы это не расстроило его дел. Он спросил, куда же мне угодно ехать. Я с улыбкой отвечала, что не скажу, дабы не вынуждать его менять его собственных планов. Он отвечал мне тоже с улыбкой, — но только бесконечно более искренней, чем моя, — что у него нет столь значительных дел, кои могли бы ему помешать ехать со мной куда только мне будет угодно.

— Да, но ведь ты хотел перед отъездом переговорить с капитаном, — сказала я.

— Это так, — сказал он и задумался. — Впрочем, я могу написать записку своему поверенному и попросить его зайти к нему вместо меня; мне всего-навсего надо подписать накладные, а это и он может сделать.

Когда я убедилась, что одержала победу, я стала жеманничать и ломаться.

— Друг мой, — сказала я, — не откладывай из-за меня свои дела хотя бы и на час, прошу тебя! Я могу повременить со своей поездкой и неделю, и две, лишь бы не причинить ущерба твоим делам.

— Ну, нет, мой друг, — возразил он. — Я не допущу, чтобы ты прождала меня и часу, ибо через доверенное лицо я могу вести все свои дела, кроме дел с моей собственной женушкой.

С этими словами он крепко обнял и поцеловал меня. Кровь так и бросилась мне в лицо, когда я подумала, как искренне, с какою ласковостью этот добросердечный джентльмен обнимает самое презренное и лицемерное существо, какое когда-либо обнимал честный человек! Он был весь нежность, доброта, искренность; я вся — притворство и обман; все, что я говорила и делала, было построено на расчете и уловках, имеющих целью скрыть жизнь, исполненную греха и порока, и помешать мужу обнаружить, что он держит в своих объятиях дьявола в женском обличье, что все мои поступки в течение двадцати пяти лет были чернее самого черного закоулка преисподней, что все мое существование было цепью преступлений и что всякий честный человек, узнав о них, не мог бы не возненавидеть меня и даже самый звук моего имени. Что делать? Переменить свое прошлое я не могла, и единственное, что мне оставалось, — это быть такой, какою я сделалась в последнее время, а прежнюю себя предать забвению; это было единственное, чем я могла его вознаградить, — не покидать впредь стези добродетели, на которую я вступила. Но, как ни тверда была моя решимость, полной уверенности, что ее не поколеблет достаточно, сильный соблазн, если таковой встретится (как оно впоследствии и случилось), у меня не могло быть. Об этом, впрочем, речь впереди.

После того, как мой муж с такой предупредительностью отказался ради меня от своих планов, мы положили выехать на следующий день поутру. Я предложила мужу, если только он не возражает, поехать в Тэнбридж [132]; будучи покорен моей воле во всем, он охотно с этим согласился, прибавив, однако, что если бы я не назвала Тэнбридж, он предложил бы Ньюмаркет [133], где, сейчас находится двор и можно увидеть, много интересного. Я еще раз слукавила, сделав вид, будто согласна ехать туда, раз ему это угодно, меж тем как на самом деле я бы и за тысячу фунтов не рискнула показаться в месте, где пребывает двор и где столько людей могли меня узнать. Поэтому, поразмыслив, я сказала мужу, что в Ньюмаркете, по всей видимости, будет очень много народу и мы вряд ли найдем, где остановиться; что до меня, прибавила я, то ни двор, ни толпа не представляются мне интересным развлечением, и если бы я поехала, то только ради него; если же он не возражает, продолжала я, то мне кажется лучше отложить поездку в Ньюмаркет до другого времени; так, когда мы поплывем в Голландию, мы отправимся из Гарвича и можем перед тем завернуть в Ньюмаркет и Бери и оттуда двинуться к морю через Ипсвич [134]. Мне без труда удалось его отговорить, как, впрочем, всегда удавалось отговаривать от всего, что было мне не по душе. Итак, с величайшей готовностью, какую только можно вообразить, он заверил меня, что на следующий день с самого утра мы с ним отправимся в Тэнбридж. Я преследовала двоякую цель — во-первых, помешать моему супругу видеться с капитаном, а во-вторых, самой поскорее убраться — на случай, если эта дерзкая девчонка, которая отныне сделалась для меня хуже чумы, вздумает, как полагала моя квакерша (и как оно и случилось несколько дней спустя после моего отъезда), вновь меня проведать.

Итак, поскольку отъезд мой был делом решенным, мне теперь предстояло научить моего верного друга — я имею в виду квакершу, — что сказать злодейке (ибо отныне она в самом деле сделалась моим злым гением) и как с ней обращаться, если она повадится сюда ходить.

Я подумывала оставить в помощь квакерше также и Эми, ибо она отличалась замечательной находчивостью в трудных обстоятельствах, да и сама Эми уговаривала меня ее оставить. Однако, не знаю почему, какие-то скрытые силы в моей душе этому воспрепятствовали; я не могла на это решиться из страха, как бы жестокосердая негодница не разделалась с моею дочерью, а одна мысль об этом была невыносима моей душе; впрочем, впоследствии, как о том будет рассказано подробнее, Эми удалось осуществить свой замысел.