Чужеземец - Каплан Виталий Маркович. Страница 10

Пускай и не голодает он, и не ходит в рванье, а болит у него душа по сыну пропавшему. Сидит отец в доме своём богатом и плачет. Так ясно купец это себе представил, будто глазами увидел. Свело ему сердце от любви к отцу, от жалости.

И пал он на лицо своё, залился слезами покаяния. Всё бы отдал, чтобы хоть разок ещё отца увидеть, да где он и где отец? В дальних землях, про которые там никто и не слышал.

— А что же нищий? — не унимался Иггуси.

— А что нищий? — махнул рукой Алан. — Ещё до восхода собрался он да и пошёл путём своим. А купец сидел на крыльце, взглядом его провожая.

— А дальше? — встрял мальчишка Гармай.

— А дальше взошло солнце, — отвечал Алан, — и пришли за бывшим купцом и семьёй его, дабы на торги свести. И тут вдруг шум раздался, крики. И тотчас появились на улице навьюченные лошади, и богато одетые слуги, и охрана караванная, при копьях да саблях. А во главе каравана — старец, одетый знатно, и точно свет он него исходит. Пали заимодавцы перед ним ниц, честь воздавая. Он же сказал: не простирайте руки на этот дом, я заплачу вам, сколько следует… И тут и несчастный купец пал на лицо своё, ибо наконец узнал он старца. Отец это его оказался. После выяснилось, что с того самого дня, как лихие люди сманили сына, искал он его всюду, по всем концам земли рассылал людей, и только через много лет добралась до него весть. Тут же собрался он, и во всей силе своей пошёл за сыном.

— А что было потом? — Гармай аж раскраснелся, так пальцы крепко сплёл, что даже побелели они.

— А потом забрал он сына своего со всей семьей в страну свою, в дом, из которого давным-давно тот ушёл.

— История за душу берёт, — заметил горшечник, — но ведь ты, чужеземец, не просто так её рассказал, верно?

— Конечно, — кивнул Алан. — Тут образ нашего падения и нашего спасения. Сын, по младости разбойниками украденный — это весь род человеческий, поверивший духу зла. А отец, любящий и спасающий — это Бог Истинный. Который не просто ждёт, когда опомнится сын и вернётся к нему, а Сам ищет его повсюду.

— А кто нищий старик? — уж дался горшечнику этот нищий…

— А старик — это посещение Божье. Смотри — проявил сын к нему милость, и умягчилось его собственное сердце, и вспомнил он про отца, и всею силой своей души захотел вернуться… Иначе и не в радость ему было бы возвращение… А знатные люди той страны, с кем сын дружил поначалу, а затем спасаться кинулся и отцами называл — это тёмные духи, которых вы по невежеству называете богами. Но не хотят они спасти, да и не могут. Один лишь Истинный Бог…

Ну вот! Только этого и не хватало.

— Поговорили — и будет! — вмешалась я. — Рано тебе, господин болящий, из дома выползать да людей смущать. Ступай обратно, после поговорим. А ты, Иггуси, чего притащился?

— Да я… — побаивался меня старик, до сих пор побаивался, хотя сколько уж лет знает. — Я насчёт тех капель, что ты, тётушка, мне для глаз давала. Кончились они, мне бы опять…

— Будешь всякую чушь о чужих богах слушать, не понадобятся тебе капли глазные.

Господин наместник Арибу не больно-то смутьянов любит. И жрецы… Как бы не оказаться тебе на колу или в яме. Совсем от старости ум потерял? Не видишь разве — человек не в себе, разумом помутился. Били его сильно, вот мозги и повредили.

Опасные глупости из него льются, так что подальше держись. И не болтай о нём, понял? Жди тут, сготовлю я тебе капли сейчас. Завтра трёх куриц принесёшь.

— Я тебе что велела? — меня душила ярость вперемежку с каким-то странным чувством. Не то жалость, не то грусть — как если снится хороший какой-то сон, и просыпаешься, а он в тебе тает, и вот уж ничего не осталось, кроме тоски по несбывшемуся.

— Ну извини, тётушка Саумари, я ж не нарочно, — виновато улыбнулся Алан, и тут даже дурак понял бы, что виноватость свою он изображает. — Подошёл человек, сам со мной заговорил. Ну и слово за слово…

И что тут делать? Не гнать же в самом деле из дома, больного-то. Вон повязки сбились, новые сейчас надо наложить. Ох, дура я была, что согласилась такого опасного в дом взять. А как не взять, если страдает человек? Стыдно не взять. До сих пор помню ту девчушку, в кровь избитую… ну распутница, ну висит на ней молва как тяжкая колодка… а всё равно душа живая, больно ей было, страшно… уж наверняка страшнее, чем мне, не желавшей перед соседями осрамиться… Куда она из города ушла? Где обретается… или где кости её гниют… Уж три года как оно тянется, думала, забуду… нет, ворочается внутри…

— Чтобы больше не смел о боге своём никому рассказывать! — велела я. — А то и вправду выставлю. Видать, и впрямь тебе слишком по мозгам досталось. Это ж надо такую чушь выдумать, что Бог нищим вырядился, да ради кого — сына непокорного, которого полагается палками…

Тут я запнулась. Ведь и наши боги нет-нет да и принимали человеческий облик.

Хозяин Молний такой уловкой скольких девушек перепортил… Видит дурёха статного красавца с бледной кожей — ну и млеет. Потом, конечно, не позавидуешь. Или та же Ночная Госпожа — любит она в образе старухи-нищенки по белу свету шастать. Всё вынюхивает, всё высматривает…

— Я тебе больше того скажу, — возразил Алан. — Он не просто вырядился, Он и впрямь стал человеком. Не притворился, не чары навёл, а по-настоящему, от земной матери родился. Самое настоящее у Него было тело, и знакомы Ему были и голод, и жажда, и боль, и душевные терзания…

— И где ж то случилось? — хмыкнула я. Глупо, но занятно. Ничего подобного мне слыхать не доводилось.

— Там, откуда я родом, — усмехнулся Алан. — В очень далёкой земле… Давно это у нас случилось. Во все концы земли от этом весть пошла, да вы на отшибе… за огромным океаном… вот только сейчас и до вас добралась.

Похоже, он не врал, он и в самом деле верил в свои слова. Я, конечно, не ведьма, а обманщица, с духами не знаюсь да и не шибко в них верю, но вот умею чувствовать, когда говорят искренно. Что ж, значит, и в самом деле повредился умом. Жалко. Человек-то, по всему видать, хороший, добрый… такой бы наставнику понравился. Может, наставник Гирхан и сумел бы исцелить его разум, а мне то не по силам. Так… нахваталась кое-чего.

— Ну и что же, стал он, твой бог, человеком… Богом, значит, быть перестал.

Тогда о чём же ты вообще толкуешь? Был бог, стал человек, а человек рано или поздно помирает. Много лет, говоришь, прошло?

Алан взглянул на меня виновато.

— Трудно мне, тётушка. Трудно сразу всё объяснить… Тут говорить надо много, слова подходящие искать. На каждый мой ответ у тебя дюжина вопросов наберётся…

Да, Он стал человеком, но не перестал быть Богом. Как человек Он страдал, жаждал, томился духом, а как Бог был превыше человеческой немощи. А потом Его убили… жестоко казнили, и как человек Он умер. Но Он ведь не только человек, но и Бог. И поэтому через три дня Он воскрес, ожил. Он собой победил смерть.

Каждого, кто Ему верен, Он воскресит, и воскресшие люди будут с Ним вечно, в небесных садах…

И понеслось… Не прерывала я его, сперва чтобы понять, насколько и в какую сторону ум его попортился, а затем уж и самой мне занятно стало. Впрочем, этак и заразиться можно, наставник предупреждал: безумие может и на другого перекинуться.

— Вот что, — решительно заявила я, — глупостей и несуразностей ты тут немало наговорил. Беда в том, что найдутся те, кто поверит. Да ведь и нашлись уже, недаром молва о безумной вере вашей вперед тебя до Огхойи доползла.

Я пожевала губами и добавила:

— В одном ты прав. Жестоки наши боги и равнодушны, невозможно их любить… да и верить им надо с опаской. А любить да верить хочется, защиты хочется… Вот и пойдут люди за тобой, пойдут за глупой сказкой. И угодят на колья, на плаху да в смертные ямы. Говорила же тебе, не одобряет наш государь новых верований.

Поэтому держи рот на замке. Сам в это веришь, ну и молчи, не губи людей. Что тебе неймётся-то?

— Нет уж, молчать я не буду, тётушка, — тихо произнёс Алан. — Я ведь специально пришёл… в ваши края. Жалко мне вас… Хорошие ведь люди… но гибнете… А то, чем грозилась ты… За вечную радость быть с Ним не страшно и на муки пойти…