Первый глоток пива... - Делерм Филипп. Страница 7

При первых признаках такой беды прогноз неутешительный: надежды нет, все безвозвратно пропало. Промочить веревочные тапочки — все равно что познать мрачную сладость крушения.

СТЕКЛЯННЫЕ ШАРЫ

В стеклянных шарах вечная зима. Возьмешь, встряхнешь… в нем медленно закружится подхваченный вихрем со дна снег, но скоро плотная белая воронка разойдется, опадет хлопьями, и снова очистится тоскливо-неподвижная лазурь. Мгновение-другое еще парят последние бумажные птицы, но и они опускаются вниз. Ватная нега засасывает их. Все кончено, и ставишь шар на место. Но что-то в нем переменилось. Теперь во внешне неподвижной декорации ты различаешь какой-то смутный зов. Все шары одинаковые. Что бы в них ни изображалось: морская глубь с водорослями и рыбами, Эйфелева башня, Манхэттен, попугай, горный пейзаж или замок Сен-Мишель, — всюду пляшет — сначала быстро, потом все медленнее, — рассеивается и исчезает снег. Перед началом снежной пляски была одна пустота. А после нее… белая пушинка осталась на крыше Эмпайр-стейт-билдинг, неосязаемое воспоминание, которое не унес поток дней. Дно устлано легчайшими лепестками памяти.

Да, у стеклянных шаров есть память. Они безмолвно мечтают о вихре, о вьюге, которая то ли будет, то ли нет. Ведь часто бывает так: поставят их на полку и забудут, забудут о том, что одним движением можно взвихрить в них зимнюю феерию, прервать стеклянную спячку.

Воздух этого мира — вода. Об этом не думаешь, пока вдруг не заметишь повисший в самом верху пузырек. И сразу видишь все иначе. Нет больше ни голубого апрельского неба за Эйфелевой башней, ни морской глади под килем фрегата. Прозрачность наливается тяжестью; там, за границей сред, течения гуляют в высях. Там одинокие чертоги, сложные лабиринты, неуловимые движения в жидкой тиши. Фон просто выкрашен молочно-голубой краской до потолка. До неба, до поверхности. Слащавая, фальшивая голубизна, тревожная в своей безмятежности, — так, выпадая посреди дня из жизни в послеобеденный сон, чуешь, что вот-вот угодишь в силки судьбы. Возьми в ладони этот мир — шар быстро согревается. Встряхни — и снежный вихрь сметет затаенную угрозу водных токов. И снова закружится снег внутри, в сердце недосягаемой зимы, где порхающая воздушность одолевает силу тяжести. Ласковый снег.

УТРЕННЯЯ ГАЗЕТА

Это парадоксальная роскошь. Погружаться в бурный мир, сидя в уютном уголке и вдыхая аромат кофе. Газета — это сплошные ужасы, войны, катастрофы. Когда выслушиваешь это все по радио, голос диктора словно вколачивает гвозди в мозг — стресс обеспечен! С газетой все иначе. Разворачиваешь и кое-как пристраиваешь ее на кухонном столе, между грилем и масленкой. Да, ты скользишь глазами по строкам, пропитанным раздирающей наш мир жестокостью, но ее сглаживает запах смородинового джема, какао, поджаренного хлеба. Сама газета как вещь сродни успокоительному средству. Ты не видишь событий воочию, ты просто читаешь «Либерасьон», «Фигаро», «Уэст-Франс» или «Депеш-дю-Миди». Страшные бедствия сегодняшнего дня меркнут под этими неизменными «шапками» и превращаются в пикантную приправу к неторопливому обряду. Да быстро и не почитаешь — слишком велики страницы, того гляди опрокинешь чашку с кофе. Переворачиваешь страницы осторожно и медлительно — прямое доказательство того, что ты не столько поглощаешь информацию, сколько извлекаешь максимальное удовольствие из ее материального носителя.

В кино символический образ газеты — это бешеный ритм ротационных машин или истошные вопли мальчишек-разносчиков. Но газета, которую достаешь из почтового ящика, не имеет никакого отношения к этой суматохе. Она сообщает вчерашние новости, которые отделяет от сегодня целая ночь спокойного сна. И вообще начинаешь не с «горячих» рубрик, а с самых мирных. Читаешь, например, прогноз погоды; конечно, легче всего получить метеоданные эмпирическим путем извне — вышел на улицу и смотри, — но куда приятнее принимать их внутрь, вместе со сладкой кофейной горечью. Очень утешительна также спортивная страница: никаких неожиданностей! Поражения всегда смягчаются надеждой на реванш, расстраиваться некогда — на носу следующий чемпионат. В утренней газете ничего не происходит, тем она и хороша. Она помогает растянуть удовольствие от горячего кофе с поджаренным хлебом. Вычитываешь в ней, что мир стоит, как прежде, и день не спешит начинаться.

РОМАН АГАТЫ КРИСТИ

Не правда ли, в романах Агаты Кристи есть какой-то особый колорит? Может, мы сами его выдумали и заранее знаем, чего ждать от книги, раз это Агата Кристи? Дождь, английские газоны, эркеры, двойные ситцевые шторы горчичного цвета в разводах, мягкие полулежачие кресла — где все это? Где чайный сервиз с красными охотниками, голубые фаянсовые пепельницы?

Стоит Эркюлю Пуаро заговорить, пустить в ход свои серые клеточки и подкрутить кончики усов, как мы уже видим прозрачно-рыжий чай и ощущаем сиреневато-блеклый запах духов миссис Эткинс.

Все мирно и покойно, несмотря на череду убийств. В передней сохнут зонтики, по светлому, натертому воском паркету скользит служанка с матово-молочным личиком. На старом громоздком пианино никто не играет, однако, глядя на фотографии в рамках, на фарфоровые японские статуэтки, как будто слышишь переливы душещипательного романса. Конечно, в детективе главное не само убийство, а интрига, поиски убийцы. Но какой смысл тягаться с серыми клеточками Пуаро и мастерством Агаты? Она все равно сумеет удивить вас на последней странице, это ее право.

И вот мы строим себе уютный мирок в промежутке между совершением преступления и разоблачением преступника. В этих английских коттеджах, как в испанских трактирах на большой дороге, чего только нет: гулкие голоса с вокзала Виктория, курортная скука Брайтона, чинные прогулки по эспланаде с зонтиками-тросточками и даже мрачные коридоры из «Дэвида Копперфилда».

Весь день крокетные воротца мокнут под дождем. К вечеру небо проясняется. У приоткрытого окна играют в бридж и с наслаждением вдыхают аромат последних осенних роз. Скоро начнется охота на лис среди бурых зарослей ежевики и кустов бузины в ярких ягодных гроздьях.

В романе обо всем этом ни слова. Писательница ведет нас твердой рукой, но, как всегда под гнетом чересчур бесцеремонной власти, мы тайком, исподтишка подглядываем, отщипываем, отведываем запрещенных лакомств. Сами стряпаем и сами своей стряпней не нахвалимся.

БИБЛИОБУС

Библиобус, библиотека на колесах, — это большая радость. Он приезжает раз в месяц и стоит на Почтовой площади. Расписание известно на год вперед и отпечатано на коричневой карточке, которую вкладывают вам в книгу. Все знают, что 17 декабря, с 16 до 18 часов непременно приедет белый фургон с надписью «Окружной совет». Утешительная власть над временем. С вами не может случиться ничего дурного, раз через месяц автобус-читальня светлым пятном отметит площадь. Зимой, когда на улицах пусто, пожалуй, даже лучше. Библиобус становится единственным оживленным местом. Конечно, тут не собирается толпа, ведь это не рынок! И все же знакомые фигурки стекаются к неудобной лесенке фургона. Заранее известно, что через полгода встретишь здесь Мишель и Жака («Так когда же на пенсию?»), Армель и Океану («Твоей девчурке так подходит ее имя — вон какие глаза голубые!») или кого-то еще, кого меньше знаешь, но все равно приветствуешь свойской улыбкой — это часть ритуала, это поддерживает братский дух.

Вход в фургон — непростой. Надо пройти меж двух перегородок из прозрачного твердого пластика — это чтобы не дуло с улицы. За тамбуром — мягкая ковролиновая тишина, книгочейное раздолье. Молоденькая девушка с напарником выдают и принимают книги, они кивают тебе как старому знакомому, но бурного восторга не проявляют. Тут все в приглушенных тонах. Иной раз из-за тесноты приходится сложно лавировать между стеллажами, но каждый все равно при своем свободном выборе, в суверенном коконе своего молчания. На полках чего только нет. За один раз можно взять двенадцать изданий различных видов, так что имеет смысл набрать пестрый букет. Вот сборничек стихотворений в прозе Жан-Мишеля Мольпуа — любопытно… «Свет запутался в зубчатом кружеве липовых листьев и мелких цветов» — судя по этой строчке, стоит почитать. Огромный альбом Кристофера Финча «Акварелисты XIX века», пожалуй, тяжеловат, но какие изумительные меднокудрые девы прерафаэлитов, рассветы Тернера и как соблазнительно хоть на время почувствовать себя обладателем этого роскошно изданного трехкилограммового фолианта! Фотожурнал с детскими портретами работы Буба, кассета с кантатами Баха, альбом о велогонках «Тур де Франс» — кладешь в корзину все эти разномастные сокровища и, уже насытившись, шаришь глазами, что бы еще прихватить, раз осталось место. Дети копаются в комиксах и книжках с картинками, восторженно повизгивая: «Ой! Мне разрешили взять на одну больше!»