Самозванцы. Дилогия (СИ) - Шидловский Дмитрий. Страница 25

Отношения с прочими приказными людьми, мягко говоря, не складывались. Сказывался обычай круговой поруки, царивший среди московской бюрократии. Накрепко спаянные обетом молчания, служилые люди по‑настоящему заботились только о получении взяток и «справедливом» их распределении. Разумеется, напористый писарь Сергей, более всего радевший о пополнении государственных запасов зерна, не желал и слышать о «подношениях благодарных купцов» и в чиновничий коллектив не вписывался.

Впрочем, Чигирева это не слишком волновало. Теперь, когда он успешно начал карьеру и обеспечил Москву запасами достаточными, чтобы предотвратить голод, ему предстояло перейти к третьему этапу. Он должен был, ни много ни мало, стать ближайшим советником Годунова и убедить царя провести реформы, детально продуманные историком еще «дома», в тиши институтских кабинетов. Необходимо было отменить крепостничество, разработать новое, прогрессивное торговое и гражданское законодательство, провести налоговую реформу, которая помогла бы развиться экономике страны. Безумие? Может быть, но для человека, воодушевленного великой идеей, преград не существует.

Беспокоило только то, что Годунов, похоже, так и не воспринял всерьёз предупреждения о возможном самозванстве Отрепьева. Как и в мире, из которого пришел историк, Юшка постригся в монахи и обитал в Чудовом монастыре. Чигирев видел его однажды в Кремле, когда новоиспеченный монах Григорий сопровождал патриарха, шедшего на заседание Боярской думы. Безусловно, такая близость к высшим духовным лицам для человека, менее года назад постриженного в монахи, да еще перед этим «проворовавшегося» перед государем, была вещью неординарной. Несмотря на то что, как смог заметить Чигирев, Отрепьев был человеком для своего времени великолепно образованным, столь быстрое его продвижение представлялось невозможным без высоких покровителей. Историк лишний раз убедился в существовании мощного боярского заговора против Бориса Годунова. Было ясно, что победить заговорщиков скромному среднему подьячему постельного приказа не по зубам.

Утешало, что до начала смуты оставалось еще около трех лет. За это время Чигирев надеялся занять достаточно высокое место в государственной иерархии и укрепить позиции. Во имя великой цели он был готов на многое. Активно двигаясь по карьерной лестнице, Чигирев не забывал и о том, что в этом мире большую роль играют не только интриги, связи и общественный статус, но и умение постоять за себя в бою.

Попытки отыскать учителя в ратном деле обернулись неожиданным препятствием. Коллеги по приказу на все вопросы об обучении фехтованию лишь удивленно смотрели на странного писаря и недоуменно вопрошали: «Тебе‑то зачем, приказному?» Стрельцы из охраны тоже под разными предлогами уклонялись от просьб заниматься с Чигиревым, очевидно, оберегая свою корпорацию и не желая связываться с приказным. Наставника Чигирев нашел в Замоскворечье, в немецкой слободе. Пожилой вояка Ганс из Бремена, поселившийся в «варварской стране», чтобы охраной немецких купцов заработать денег на безбедную старость (а может, и скрывавшийся от правосудия на родине), за сходную плату согласился преподавать московиту премудрости европейского фехтования. Надо признать, старый ландскнехт хорошо знал свое ремесло и обучил подопечного многим приемам и хитростям европейского ратного дела: фехтованию, обращению с огнестрельным оружием, а также объяснил правила боя в строю.

Конечно, более всего Чигиреву хотелось заниматься у Басова, человека весьма успешно подтвердившего высокий уровень своего мастерства. Однако после того памятного боя на Варварке и Басов и Крапивин исчезли. Чигирев надеялся, что они целыми и невредимыми выбрались из Москвы, вернулись на базу… и больше никогда не появятся в этом мире. С точки зрения Чигирёва, эти двое под руководством Селиванова могли сильно помешать реализации его идей.

Впрочем, отсутствие вестей от бывших товарищей по экспедиции успокаивало историка. Он решил, что «окно» закрыто и ожидать вторжения оттуда более не приходится. Мысль о том, что вернуться на родину не удастся, не беспокоила его. В этом мире, в эпоху Бориса Годунова, он увидел свое место и свое предназначение. Здесь он перестал быть историком – копателем старинных и уже мало кому интересных тайн. Здесь он стал творцом. А еще Чигирев был уверен, что ему предстоит получить дворянство, а может, боярство, стать основателем знатнейшего и влиятельнейшего рода, который еще сыграет важную роль в истории здешней Руси. Что могло быть привлекательнее этого?

Чигирев отодвинул тарелку и поднялся с лавки. Дарья тут же бросилась к нему:

– Хороша ли каша? Сыт ли ты, сокол мой?

– Всё славно, душа моя, – нежно поцеловал он ее в губы. – На службу мне, однако ж, пора.

Дарья засуетилась, помогла надеть валенки, подала овчинный тулуп и шапку, но прежде чем застегнуть тяжелую и теплую одежку, Чигирев бережно, словно драгоценную вещь, закрепил на поясе кинжал. Закончив одеваться, он двинулся к выходу, но тут заметил, что жена украдкой смахивает слезу.

– Что с тобой? – спросил он.

– Сон у меня дурной был, будто коршуны тебя клюют. Не к добру это.

– Брось, – ухмыльнулся он. – Сны – это только сны.

– Береги себя, – попросила она. – Я боюсь. Он шагнул к жене, обнял ее, поцеловал и вдруг произнес:

– Знай, душа моя, дороже тебя и Ивана нет у меня никого на свете. Что бы ни случилось, я завсегда за вас стоять буду. Всё будет хорошо, – он снова поцеловал ее. – Верь мне.

Она зарделась, прижалась к нему, почему‑то всхлипнула.

– Береги себя, – повторила она. – А я тебя всегда любить буду и сколько надобно ждать.

Он вышел на заснеженную улицу. Солнце еще не поднялось, противный холодный ветер гнал поземку. Подняв воротник, Чигирев зашагал к Кремлю. В столь ранний час в Москве мало кто осмеливался выйти на улицу. Впрочем, и путь его был недалек. Уже минут через пятнадцать бывший историк миновал заставу у Боровицких ворот и вскоре вошёл в здание приказа. Там весело трещал огонь в печи; огромная комната со сводчатым потолком, в которой располагались столы служащих, освещалась множеством свечей. Некоторые из писцов уже заняли свои места и негромко сплетничали между собой, раскладывая бумаги и затачивая перья. Чигирев не без удовольствия стряхнул и бросил на лавку покрытый снежинками тулуп и зашагал было к своему месту, но тут дверь в кабинет дьяка отворилась, и бывший историк услышал глухой голос начальника:

– Сергей, поди‑ка сюда.

Чигирев вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь. Смирный сидел за своим столом и сумрачно глядел на подчиненного, поглаживая длинную, уже почти седую бороду.

– Зачем звал? – проговорил Чигирев, выдержав непродолжительную паузу.

Дьяк как‑то зло посмотрел на него, фыркнул и проговорил:

– Ты почто, песий сын, пресветлого государя челобитными своими тревожишь?

«Ах вот оно что! – пронеслось в голове у историка, – До Годунова дошла моя последняя челобитная, и он не нашел ничего лучшего, как передать ее постельничему, а тот Смирному. Плохо, эти любое дело погубят».

– Надо было, значит, – недовольно буркнул он в ответ.

– Да кому надо? – оскалился желтыми гнилыми зубами дьяк. – Неужто ль государь сам не ведает, что его величеству делать? Тебя, помет собачий, счёт государеву зерну в закромах вести поставили, так и делай, что велено, а в дела царевы не лезь.

– Стало быть, не ведает государь всего, – резко ответил Чигирев. – Его царской светлости из белокаменного терема всех бед не разглядеть. На то мы, слуги царские, поставлены, чтобы всякую кривду и неустройство выглядывать и государю доносить.

От наглости подчиненного Смирного аж перекосило.

– Да ты, холоп, место свое забыл! – взревел он.

Словно маленькая бомбочка разорвалась в голове у Чигирева. В мгновение ока он потерял самоконтроль.

– Я не холоп! – выкрикнул он. – Я свободный человек!

Глаза у Смирного округлились, а на лице появился такой ужас, словно Чигирев произнес жуткое святотатство.