Дракон и роза - Джеллис Роберта. Страница 45

Во вторник Генрих не пошел в парламент. Он не хотел, чтобы создалось впечатление, что он повлиял на выборы спикера Палаты Общин. В любом случае спикером должен был стать один из его фаворитов. Парламент не хотел вызывать неудовольствие короля, так же как Генрих не желал раздражать парламент.

Томас Ловелл был избран спикером Палаты Общин, и именно он приветствовал короля на сессии парламента на третий день работы. Генрих произнес речь, выдержанную в спокойных тонах и лишенную высокомерной риторики Алкока, в которой твердо заявил о том, что его право на корону было основано на «праве наследования». Это заявление могло бы вызвать сомнение, если бы Генрих не добавил, что это право на корону исходит также «из истинного суждения Господа, что было продемонстрировано силой оружия на поле брани и дало мне в руки победу над врагом».

Такое напоминание оказалось достаточным. Деятельность короля развивалась стремительно. Самый первый билль гласил, что «по воле всемогущего Бога богатство, процветание и прочность государства во имя осуществления чаяний подданных короля и недопущения двоякого толкования, будучи предопределенным, установленным и предписанным властью настоящего парламента, и наследование короны Англии и Франции… существует, покоится, сохраняется и остается верным самому высшему лицу, нашему новому монарху лорду-королю Генриху VII, а престолонаследие его законно исходит… и никак иначе».

Генрих появился в парламенте еще раз только перед окончанием сессии. Девятнадцатого ноября было принято постановление, которое могло вызвать недовольство и которое ограничивало практику найма со стороны знати и богатых джентльменов частных лиц для военной службы. В присутствии короля они не посмели протестовать и один за другим клялись «не нанимать любого человека по соглашению или под присягой. Не давать прокорм на содержание лошади, ничего не подписывать и не совершать что-либо противоправное или не создавать прецедент для совершения чего-либо подобного, или не соглашаться на какую бы то ни было поддержку, бунты или на незаконные собрания, не препятствовать исполнению королевских предписаний, не позволять любому уголовному преступнику найти себе поручителя или выкуп». Оставалось выяснить, сможет ли Генрих заставить их держать клятву, но по крайней мере он обладал властью привести их к присяге. Остальные билли короля были приняты беспрепятственно.

Поскольку спорить было не о чем, а нация по-прежнему очень нуждалась в присутствии джентльменов в их собственных владениях, парламент заседал не долго.

Десятого декабря Генрих присутствовал в парламенте, чтобы назначить перерыв в его работе. Прежде чем он смог это сделать, встал спикер, чтобы вручить непосредственно королю петицию Палаты Общин. Генрих дал на это разрешение, и Томас Ловелл от имени всех членов Палаты попросил Генриха взять в жены леди Элизабет из Йорка. Как только голос спикера замер, все члены парламента встали и склонили головы в знак подтверждения петиции, и затем вместе хором повторили свою просьбу. Генрих широко улыбался. Зрелая красота Элизабет не укрылась от взора Генриха, и становилась все более привлекательной каждый раз, когда они встречались. К тому же вопрос был поставлен в достаточно корректной форме. Парламент просил, а не требовал, чтобы Генрих сделал Элизабет своей женой, а не королевой. В нескольких словах, но весьма определенно Генрих заверил их, что он очень охотно согласится с их просьбой. Он вступит в брак с леди Элизабет в приличествующие сроки, как только будет получено разрешение, поскольку он и его предполагаемая невеста находились в кровном родстве.

Немедленно были посланы курьеры в Рим, но Генрих не собирался дожидаться ответа из медлительной папской курии. Наиболее насущные политические проблемы были решены. Наступило временное затишье, прежде чем его обступят новые проблемы, и сейчас есть время подумать о себе, как о мужчине. Он нещадно торопил совет и слуг с тем, чтобы приготовления к свадьбе шли быстрее, и он все чаще приходил в дом вдовствующей королевы, чтобы искоса взглянуть на Элизабет, когда она беседовала с его матерью.

Маргрит приводил в ужас такой метод его ухаживания, и она объяснила Элизабет, что он был застенчив с женщинами. Если принцесса и слушала эти разговоры, то это никак не отражалось на ее поведении. Она, казалось, лишилась всех чувств, и Маргрит не могла понять причину этого. Когда Генрих просил ее прийти, она приходила; когда он обращался к ней с замечанием, она отвечала. Она выглядела какой-то покорной и унылой, что совершенно не вязалось с ее обычной жизнерадостностью, но Генрих, кажется, не обращал на это внимания. Он, казалось, довольствовался тем, что поглощал ее физическую красоту короткими взглядами, удовлетворенный ее безжизненностью до тех пор, пока она не проявляла активного протеста.

Он не разговаривал со своей матерью о предстоящей женитьбе, оставляя за собой решение всех вопросов, даже тех, которые касались нарядов его невесты, которые он щедро предоставил.

Двадцать второго декабря Генрих направил всем дамам двора официальное приглашение прибыть к королю для празднования Рождества. Даже вдовствующая королева не могла придраться ни к выделенным комнатам, ни к их меблировке. Однако она была крайне недовольна тем, что ее комнаты находились далеко от комнат Элизабет, в то время как покои Маргрит примыкали к апартаментам ее дочери. Но лорд-управляющий двором короля, получив от Генриха строгие инструкции, был непоколебим. Когда Генрих сам приближался к ее комнатам, то выглядел испуганным и спрашивал себя негодующе, хотел ли он обесчестить свою будущую невесту, да еще в присутствии своей матери. Элизабет предпочитала уединение, и уважение Маргрит к своему сыну росло по мере того, как девушка немного оживала.

Трудно было указать точную причину, по которой щеки Элизабет вновь окрасились румянцем, а лицо время от времени освещалось улыбкой. Возможно, на нее подействовало великолепие двора, что напомнило ей дни более счастливой юности. Возможно, причиной явилось внимание Генриха, которое неуклонно становилось все более значительным. Маргрит догадывалась, однако, что депрессия Элизабет частично прошла из-за того, что она освободилась на время от жалоб, требований и придирок своей матери.

Конечно, Генрих сам прилагал усилия к тому, чтобы время проходило весело. С каждым вечером празднество становилось все более грандиозным, придворные появлялись в новых и более красивых одеяниях, музыка становилась веселее, а танцы продолжительнее. Элизабет не могла теперь пожаловаться на отсутствие к себе внимания. Генрих хорошо танцевал и приглашал ее на каждый танец. Но еще более удивительным было то, что он смотрел только на нее. К сожалению, в его глазах Элизабет удалось несколько раз подметить выражение, означавшее не любовь, а любопытство, осторожность и сильное желание. Все же это было лучше, чем ненависть или равнодушие, и поскольку ее мать не могла досаждать ей своими просьбами о предъявлении каких-то требований к Генриху, Элизабет нечего было опять беспокоиться по поводу презрения и неприязни, с которой относился к ней Генрих во время их первой встречи.

Канун крещения ознаменовался кульминацией торжеств.

В течение всего дня царило возбуждение по мере того, как один за другим поступали подарки, которые осматривались, сопровождались восклицаниями и выставлялись напоказ. День, однако, близился к концу, и Элизабет захотелось узнать, было ли все то, что продемонстрировал ей благосклонный Генрих, простой уступкой с его стороны, чтобы сделать ее уязвимой к еще более жестокому оскорблению. Столовое серебро, драгоценности и золотые украшения получила Маргрит. Аналогичный подарок, сопровождаемый корректным, хотя и беспристрастным письмом, был направлен вдовствующей королеве. Элизабет не получила ничего. Она вся дрожала, испытывая состояние, близкое ярости и ужасу, когда объявили о прибытии короля. Быстрым жестом он отпустил окружавших ее женщин и своих придворных. Элизабет вздохнула и взяла себя в руки. Генрих, однако, не сделал ничего, что могло бы ее взволновать. Он подошел и поцеловал ее руку.