Выпьем за прекрасных дам (СИ) - Дубинин Антон. Страница 11

Разговор происходил за закрытыми дверями; молоденького секретаря инквизиции епископ в это время отпустил немного осмотреться и выпить вина с оливками в компании своего собственного нотария — пожилого приятного клирика с совершенно не подходящим ему яростным именем Лоп, что означает — Волк. Каноник Лоп, находящийся в чине диакона, благодушно распространяясь о погоде, поводил юношу по Сен-Мишелю, показал могилу печально знаменитого графа Монфора — правда, могилу пустую: кости графа вскоре после его гибели увезли на французскую родину его дети, но плита в Сен-Мишеле осталась. Серая гробовая плита с изображением лежащего рыцаря в котте с тулузскими крестами: ничего конкретного сказать о Монфоре по надгробию было нельзя — в отличие от Ричарда Английского или графа Раймона VII, он удостоился лишь очень простого, не портретного рисунка: голова, руки, ноги… Человек со всеми причитающимися частями тела, а больше сказать и нечего. Потом Лоп отвел Антуана в их с Гальярдом будущую комнату: хорошую келью в доме капитула, с зарешеченным окном в глубокой нише, с запасом свечей, и — неслыханная роскошь — с отдельной кроватью для секретаря: деревянный узкий топчан для него поставили как раз у окна, головой к распятию. И на топчане, и на кровати лежали настоящие волосяные матрасы, отчего глупая плоть Антуана возликовала вопреки его воле. Давно он не спал ни на чем, кроме тюфяка с соломой! Даже у сестер гостям полагалась вполне «уставная» постель… Потом каноник, почему-то сразу воспылавший к юноше огромной симпатией, отвел его в капитульную трапезную, не сильно отличавшуюся от монастырской, и принялся потчевать овечьим сыром и оливками; тут наконец вернулся брат Гальярд. Он нес с собою кожаную папку с бумагами и вид имел такой смурной, будто страдал головной болью.

Антуан знал — от Аймера знал, конечно — об ужасных головных болях своего приора. Уже умел различать признаки — если приор рассеянно потирает местечко над левой бровью, значит, точно она, болезнь пожаловала. Если сильно щурит левый глаз — тоже скорее всего она… Гильем Арнаут, мученик веры, спасший от болезни сестру Бланку — вот где пригодилось бы более всего ваше заступничество! Вскочив навстречу старшему, он смотрел с тревогой, пытаясь понять, что можно для него сделать.

Лоп, перехватив взгляд юноши, заботливо подвинул главному инквизитору миску с оливками.

Гальярд тяжело сел, скамейка проскребла по полу. Посмотрел на оливки с отвращением, будто на гадость какую. Впрочем, отвращение адресовалось не пище — чему-то невидимому. Наконец монах почувствовал тревожные взгляды собратьев и поднял лицо, глядя сквозь пылинки в золотом предвечернем луче. В трапезной пол был посыпан травой — и среди травы отчетливо белели сухие цветки каштанов.

— Все ли в порядке, отец Гальярд?

— Не все, брат, — тот хлопнул раскрытой ладонью по тонкой кожаной обложке. — Не в порядке наш мир — в том числе и та часть его, что зовет себя христианской. — И, поймав вопросительный взгляд Антуана: — Грязное дело нам досталось. Очень уж грязное.

— Верно, ваша милость, дело дурное, — внезапно подал голос каноник Лоп. Оба доминиканца изумленно воззрились на него; Гальярд первым смутился, поняв, что епископский нотарий попросту сам все эти листки протоколов исписал во время допросов свидетелей.

— Дурной католик — худший враг веры, нежели еретик, — грустно подтвердил доминиканец.

Антуан переводил недоуменный взгляд с одного клирика на другого. С выражением, которое иначе как брезгливостью не назовешь, главный инквизитор подвинул секретарю две тонкие пергаментные папки. Юноше случилось однажды видеть такую же гримасу на лице Гальярда, когда позапрошлой зимой монастырь Жакобен уж что-то очень сильно завшивел, и приказом приора все братья одновременно отправились в муниципальные лечебные бани принимать грязевые ванны — сперва братья-клирики, потом сотрудники, а все монастырские одеяла и матрасы торжественно полоскались на холоде ночь напролет. Причем брезгливый взгляд Гальярда был, помнится, адресован не белесым насекомым в Жакобенских тюфяках, а самому дому ванн с разочарованно ухмыляющимися служителями — не ждали они в посетители толпу монахов, всем ведь известно, чем помимо мытья и целебной грязи бани промышляют…

— Почитаете потом, брат, — кивнул Гальярд на протоколы «грязного дела». — Скажем, ввечеру почитаете, как время будет. А сейчас — вы подкрепились? На вечерню скоро зазвонят. Не будем терять времени, идемте же сейчас, посмотрим на заключенных. Постараемся уже сейчас пробудить в них доверие.

Что, признаться, будет довольно трудно — добиться доверия после такого начала, скептически заметил в гальярдовой голове отец Гильем Арнаут. Но на то ты и инквизитор, сынок, чтобы искать истину, не так ли — находить ее для себя и для других?

Антуан тем временем сунул любопытный нос в протоколы — но на ходу читать не мог, успел углядеть только жирно подчеркнутое имя — женское имя, должно быть, одной из колдуний: «Грасида Сервель, из деревни Верхний Прад…»

Сердце юноши аж подпрыгнуло. Не придержал перед собою дверь — больно получил ею по рукам, едва бумаги не уронил. Верхний Прад! Вот так дела. Это же в трех милях от Мон-Марселя, если спуститься с плато! Это же, считай, соседи — в Верхнем у него жила тетка, сестра матери, хорошая тетка, добрая, ни разу его не ударила… и пара кумовьев отчима Бермона, между прочим, один — тамошний байль… И туда, в Верхний, некогда ушла в услужение скотница Алазаис, бывшая любовница Раймона-пастуха, брата красотки Гильеметты… Гильеметты, которую три года подряд выбирали Апрельской Королевой, на которую даже сам отец Джулиан, священник, краснея посматривал… Грасида? Мог он знать там какую-то Грасиду? Старая она или молодая? Имя знакомое, пару женщин с таким именем Антуан встречал в своей жизни, может, кого-то даже — в Верхнем Праде…

Люди. Все эти люди, казалось бы, совершенно неважные, уже ставшие далекими для Антуана, брата Антуана в его новой, настоящей жизни — неожиданно оказались так близко, что юноше проморгаться пришлось, дабы убедиться въяве, что он весьма далеко от прежнего дома. От дома страданий, позора, серого и ненужного — но почему же дыхание перехватило?

— Брат Антуан, — недовольным голосом позвал Гальярд, подаваясь назад — и дверь трапезной каноников снова ударила незадачливого секретаря по рукам. — Что вы застыли, как жена Лота? Зачитались? Сейчас не время читать, говорю же: идемте, нас, в конце концов, ожидает работа. Люди ждут.

— Да, отец, — Антуан захлопнул папку, встряхиваясь, как щенок, и невольно потирая ушибленную руку. Как жена Лота… до чего же верно сказал Гальярд, сам того не подозревая! А всего-то увидел юноша название соседней деревни… Позор! — Извините, отец.

Не молись, чтобы они оказались невиновны. Молись, что если они невиновны — ты бы смог это понять.

До тюрьмы было и впрямь рукой подать. В нижнем городе, в отличие от высокобашенного верхнего, имелось немало таких зданий — низких, наполовину вросших в землю, с частыми решетками на окнах: решетки ставили сами хозяева, защищаясь ими от воров, да мало ли от чего. Так что тюрьма толком не выделялась на общем фоне: то ли дело настоящее замковое подземелье, глубокое, с извергающим ноябрьский холод оконцем в вышине — в такой темнице как-то раз пришлось побывать в юности Антуану. И вспоминать об этом он не особенно любил.

Волнение Антуана Гальярд истолковал по-своему.

— Писать сейчас ничего не придется, не беспокойся, — тихо подбодрил он секретаря. Вечером потренируешься, вспомнишь, как пишут минуту. Не сложнее, чем записывать лекции на слух — а этим, по словам брата Аймера, ты занимался успешно.

— А сейчас… мы их не увидим?

— Подозреваемых? Думаю, непременно увидим хоть мельком. Проверим, как они содержатся, если недостаточно будет слова тюремщика. Осмотримся. Перемолвимся парой слов. До вечерни больше не успеем…

Каноник Лоп уже вовсю стучал дверным молотком в тюремную дверь. Конечно, в первую дверь: даже во внешний коридор тюрьмы вело не меньше трех дверей, между второй и третьей — небольшой штурмовой коридор, все три с досками внахлест (чтобы не прорубить топором, ни чем другим), на каждой — не меньше трех засовов… Тюрьма есть тюрьма.