Выпьем за прекрасных дам (СИ) - Дубинин Антон. Страница 13

— Поверьте, Франсиско, я видел достаточно тюрем, — невесело усмехнулся брат Гальярд. — У вас в самом деле неплохо, незачем проверять, да я и не с инспекцией приехал.

— Не с инспекцией? Это хорошо, — невольно вырвалось у пылкого каталонца. — То есть что я говорю, отец — хотел-то сказать, это жалко: мы вот с Марией думали попросить вас замолвить словечко насчет снабжения… Всю зиму одну сухую рыбу нам доставляли, бабы замучились из нее без конца похлебку варить. Сальца бы побольше, да лука хорошего — зимой это первое дело, а то у нас чуть декабрь — так половина тюрьмы животом мается, и охранники тоже по мясу тоскуют, они ж ребята военные… А вот мы и пришли, господа отцы — тут у нас проживают бабы, то есть, как бы это выразиться, дамы заключенные…

— Женщины, — тихо подсказал каноник Лоп, впервые подавая голос. Тюремщик возился с огромной связкой ключей и реплики не расслышал. Зато Гальярд понял кое-что — и весь так и вскинулся от гнева.

— Франсиско! Вы хотите сказать, что посадили наших подозреваемых в общую камеру? Вместе с остальными — и друг с другом?!

— Так, отче… других распоряжений вроде не было, — тот от неожиданности едва не уронил связку.

Гальярд сжал губы, помолчал пару секунд — и не стал говорить, что он думает об интеллекте тюремщика, а заодно и епископа. Надо чтить местный клир.

— Хорошо, вот вам другие распоряжения. Немедленно развести обеих женщин — я имею в виду Эрмессен де Капулет и Грасиду Сервель — по отдельным камерам. Ни в коем случае не допускать их общения друг с другом — и с другими заключенными. Поняли?

— И в кандалы их, отче? — стараясь проявить понятливость, закивал каталонец. — Мурус, стало быть, стриктиссимус [9] для обеих?

— Никаких кандалов. Кормить и поить по-прежнему, ни в чем не ущемлять. Я не о наказании, я о помощи следствию говорю.

Несколько женщин из общей камеры приблизилось к решетке — послушать разговор. Остальные остались по местам — они занимались какими-то своими женскими делами: некоторые явственно шили не то латали одежду, одна мела в своем углу пучком прутьев, кто-то разговаривал… Свисала натянутая простыня на веревке от гвоздя в стене до решетки — видно, вместо загородки. Антуан стыдился смотреть на заключенных, стыдился, что чует запах камеры — не грязный, но все-таки несколько спертый, как в хлеву, воздух загона пах иначе, чем у «общака» мужчин. Одна из подошедших к решетке была молодой, то ли больной, то ли сильно усталой; она смотрела просительно и даже улыбалась. Другая казалась почти старухой, светловолосая и слегка конопатая, и затравленным выражением лица напоминала ему мать… Особенно если вспомнить, что та из страха перед мужем тоже была еретичкой и вполне могла угодить в тюрьму, если бы не пожелала каяться… Впрочем, тут семейные пары милостиво содержатся вместе, это было бы для мамы похуже женской общей камеры.

— Так мы сейчас и устроим, господин отец инквизитор. Сейчас же их и пересадим по камерам-то. Эй, Ферран! Эй, Марти! — заорал тюремщик так же пронзительно, как недавно звал свою жену Марию. — Подьте сюда! Заключенных пересаживать!

— Да вы что, мастер Фран, — послышалось из камеры сразу несколько голосов — даже насмешливых. — Разбежимся мы, что ли? Нашли за кого бояться…

— Цыть! Молчите, бабы, а то перепорю всех! — Это заявление, впрочем, было встречено населением камеры без особого ужаса. Перед тюремщиком здесь явно не шибко трепетали.

Тем временем подоспел один из охранников, солдат высокий и сильный, явственно знавший и настоящую войну. Когда он развернулся, открывая решетчатую дверь, Антуан увидел, что левый глаз у солдата — мертвый, сморщенный, как старый разрез на сушеной груше.

— Эй, Эрмессен де Капулет! Грасида Сервель! Выходите, — крикнул внутрь камеры тюремщик, явно не собираясь заходить. — Давайте-ка наружу, с вещами. Все с собой хватайте, будет у нас великое переселение.

Никакого движения.

— Я кому сказал? Спят они там, что ли? Бабы, кто будет поближе, толкните их там — приказ инквизитора, развести по камерам!

Опять нет ответа. Даже вжиканье веника о пол затихло. Наконец прозвучал недовольный старушечий голос:

— Ну давайте же, на Эрмессен, не кобеньтесь вы, Бога ради. Нас всех в беду введете…

И другой голос — глубокий, что называется, грудной — отозвался из самого дальнего угла, из-за простынной занавески:

— Вставай, Грасида, вставай, дочь. Не бойся их. Ради бедных женщин и ради наших душ пойдем и примем все, что они нам приготовили…

— Но-но! — Фран сердито грохотнул по прутьям решетки связкой ключей. — Полно страху-то на девку нагонять! Ничего вам еще не приготовили, приехали отцы инквизиторы вас как следует расспросить — всего и делов, а ты уже мученицу из себя строишь, глупая баба!

Даже не удостоив каталонца взглядом, к решетке стремительно приблизилась — Антуан взглянул и внутренне ахнул — стройная, статная женщина. Такой тип красоты был ему известен — очень живое лицо, может, и не слишком правильное — длинноватый нос, чересчур высокие скулы — но настолько гармоничное, что кажется потрясающе красивым. Сколько ей лет? Тридцать? Больше? Непонятно; но такой возраст называется попросту расцветом женской красоты. К тому же роду красавиц принадлежала и самая прекрасная Антуанова односельчанка — некая Гильеметта Пастушка, постоянная Апрельская Королева весенних поселянских игрищ, на которую каждый мальчишка, когда входил в возраст, хоть раз да и оглядывался на улице. Фигура женщины была по самую шею плотно закутана в толстую грубую ткань — не то черное, не то темно-серое платье-балахон, слишком грубое для ее чистой и светлой кожи. Одна рука, тонкая и сильная, запахивала еще какую-то верхнюю тряпку, вроде плаща. Ну и закуталась женщина в апрельский-то день… Хотя в тюрьме, конечно, холодней, чем на улице, да и сыровато.

Женщина вскинула огромные глаза — темные, как у Франа, обведенные тенью. Из-под черного платка не было видно ни прядки волос, но Антуану сразу подумалось, что волосы у нее — черные, блестящие. И длинные, наверное, как настоящий плащ… Она мельком пробежала по лицу юноши взглядом, чуть скривила губы — и остановилась на Гальярде, обжигая его ледяным презрением. Тот и бровью не повел, в отличие от Антуана, которому было невесть чего заранее стыдно. Может, того, что они живут в мире, где одни люди запирают других — даже женщин — под замок в вонючие камеры?

— Вы — Эрмессен де Капулет, взятая по подозрению в колдовстве?

— Да, это мое имя. — Она отвечала так, будто делала одолжение.

— Судя по фамилии, вы дворянка?

— Если бы я была дворянкой, что с того?

— Я не играю с вами в вопросы, Эрмессен де Капулет. Я следователь инквизиции, и спрашиваю вас, дворянка ли вы.

— Ответь я «да», это изменило бы ваше или мое положение?

— Хорошо, допросом займемся позже, — Гальярд отвернулся и отступил на шаг, освобождая женщине проход. — Фран, проведите подозреваемую в камеру. Дочь моя, взяли ли вы свои вещи?

— О моих вещах, господин инквизитор, вам лучше будет спросить вашего друга тюремщика. Или вашего друга сержанта… как бишь его там звали… Достойного человека и католика.

— Все врет, — пробормотал Фран, наливаясь краской. — Ничего при ней не было, кроме тряпья, что на ней! Как доставили, так и посадил. Давай, пошла, — грубо прикрикнул он на Эрмессен, скрывая раздражение. И даже протянул руку — подтолкнуть ее; Антуан почувствовал краткий прилив возмущения — нельзя так с женщиной! — но та позаботилась о себе, ловко уклонившись от руки тюремщика и выходя вперед.

— Я пойду сама, мой неизменно любезный страж. Указывайте дорогу, солдат.

Одноглазый охранник — Ферран? Марти? — молча указал ей место перед собой. Он чувствовал, что женщина в черном говорит с ним приказным голосом — но ему было, по большому счету, все равно. Еретическая шлюха корчит из себя королеву. Бывает. И не такое бывает. Пороть пока не за что.

Эрмессен уже двинулась по коридору, по-графски высоко держа голову. Товарки из камеры провожали ее сочувственным ропотом; кто-то приблизился было к решетке, даже руку протянул сквозь прутья — но быстренько отскочил, встретившись со взглядом Франа. Эрмессен обернулась через плечо, ища глазами одно конкретное лицо.