Выпьем за прекрасных дам (СИ) - Дубинин Антон. Страница 15

Ну вот, новая маска. Раз в пятый за время допроса. Называется «обиженная женщина просит защиты». А учитывая, что счет у нее к задержателям и в самом деле нарисовался, Гальярд понимал, почему ее заявления так сильно действуют, скажем, на неподготовленного Антуана.

— Что-то я не понимаю, господин инквизитор, за что вы меня так мучаете. Я все уже вам рассказала. Меня и мою воспитанницу, которую я из любви называю дочерью, схватили по ложному обвинению, притащили в тюрьму, продержали взаперти столько дней и теперь мучают допросами! А всего-то вина наша в том, что моя бедная девочка отказала похотливому… доброму католику, который к ней приставал с гадкими предложениями! За это теперь Церковь карает христианок и осуждает на мучения и смерть?

Заодно умудряется и Церковь язвить, хотя вроде оправдывается… Мальчишку вконец засмущала. Антуан покорно писал, не останавливаясь даже, чтобы подуть на покрасневший палец; однако щеки у него тоже раскраснелись, и не от жары… Он сам не свой со вчерашнего дня, особенно после того, как почитал документы о взятии двух ведьм в селе Монклар, что в диоцезе Каркассона. Антуан — хороший монашествующий, но инквизитором ему не быть, и это его первая и последняя инквизиторская поездка. Гальярд так решил с сегодняшнего же, первого дня. Проповедник из него получится; но не следователь. И даже не следовательский секретарь. Для этой службы не годится человек, у которого все на лице написано. Аймер — вот тот действительно хорошо умеет владеть собой…

— Послушайте, Эрмессен, я не сказал бы, что вас и вашу подопечную кто-то мучает, — не выдержал Гальярд, пресекая хотя бы ради Антуана поток жалоб. — Да, вы попали под подозрение благодаря не самой красивой истории. Будьте уверены, что поведение обидевшего вас человека осуждается Церковью, и он еще получит свое наказание. Вы же, если невиновны, вскоре окажетесь на свободе. Вас не морят голодом, содержат в достойных условиях, никто — с тех пор, как вы находитесь в ведомстве инквизиции, — не применял и не применит к вам силу.

— Не сомневаюсь в искренности ваших слов… господин инквизитор, — издевательски вежливо отозвалась женщина.

— В ваших же интересах помочь следствию, чтобы вернуться к нормальной жизни, — закончил монах. — Я уже не раз сказал вам, что ко мне можно обращаться куда короче и проще — отец Гальярд.

— Как скажете, domine. В конце концов, вы следователь, а я — подозреваемая, вы в своем праве мне приказывать. Спасибо еще, что не приказываете меня пытать.

— Хорошо, что вы это понимаете, — с тихой яростью кивнул Гальярд. Не дождется эта змея от него вспышки гнева перед лицом подчиненных, не дождется! — Теперь продолжим наш разговор. Поговорим теперь о, так сказать, нормальной жизни. Чем вы зарабатываете себе на хлеб? Чем собирались заняться в селе Монклар, когда ваше уединение было так грубо нарушено?

Они сидели в просторной, светлой комнате на втором этаже тюрьмы; Гальярд настоял, чтобы для Эрмессен тоже принесли стул, чтобы ей не приходилось козырять своим угнетенным положением при допросе. Окна забраны решетками, да охранник Ферран караулит у дверей с дубинкой на поясе — а так обычное помещение, меньше капитульной залы маленького монастыря. Камеры, находившиеся в полуподвальных, нижних помещениях, Гальярд тоже осмотрел, велел принести туда, кроме свежей соломы, по шерстяному одеялу, выдавать каждой женщине по половине сальной свечи на ночь и следить, чтобы тех не отличали в пище от простых заключенных. Жарким днем в нижней одиночке должно быть едва ли не лучше, чем в душной общей камере, а сейчас — конец апреля, время теплое и благодатное. Фран был совершенно прав — инквизиционные тюрьмы всегда в лучшую сторону отличались от уголовных, в том числе и из-за наличия внешнего контроля, исходившего от инквизиторов. Никакими мучениями, кроме разве что моральных — из-за отсутствия свободы передвижений — обеих женщин тут не испытывали. Если не считать, конечно, самой жестокой истории, приведшей их сначала в руки епископа, а потом — и далее. Но уж в ней-то инквизицию трудно винить, даже при всей предвзятости… Эрмессен — что ни говори — случай, считай, безнадежный. Но удастся ли объяснить что-нибудь девочке, молодой душе, уже изрядно запуганной и одурманенной сильной личностью своей наставницы? Нужно проверить, насколько далеко зашла порча… и лечить. Таких юных чаще всего удается вытащить. Если бы еще не было тюрьмы, ни камер, никакой силы на стороне белых монахов, а были бы два нищих проповедника — как желал отец Доминик — два проповедника и человеческий слух, всегда могущий раскрыться навстречу истине…

Сосуды для разного употребления, напомнил Гильем-Арнаут. Для разного, сынок. Не гнушайся тем местом, на которое поставил тебя Господь. Я в свое время смог на нем достичь святости.

Так то вы, отче… То — Вы. А то — я…

Со времени, как пробило сексту на колокольне собора, солнечный решетчатый квадрат успел переместиться с пола на стол следователя. Четыре часа — пожалуй, слишком много, чтобы тратить на одного заключенного. Больше таких долгих допросов устраивать не будем, теперь нужно с ней действовать пожестче, решил Гальярд, протягивая руку к Антуановым записям, едва Ферран увел женщину в камеру. Он проглядывал протокол — ничего, юноша писал довольно точно и притом разборчиво, хотя с Аймером не сравнить, конечно. По исполнению неплохо… а вот по содержанию — вода, вода и еще раз вода. За столько времени удалось получить от Эрмессен всего ничего сведений. Бедная женщина, происхождения своего толком не знает (так мы и поверили, госпожа…), носит фамилию по месту поселения, где жил удочеривший ее добрый человек (знаем мы доброго человека… Возьмись проверять — окажется, что умер лет десять назад и родни не оставил), зарабатывает на жизнь лечбой людей и скотины, потому и считают ее многие ведьмой по темноте своей мужицкой, потому и пришлось сниматься с насиженного места и отправляться на поиски удачи в чужие края… Также умеет ткать; вышивать; приходилось прислуживать богатым дамам; да мало ли что приходится делать бедной девушке, вынужденной с детства зарабатывать себе на хлеб! Читать, писать — да откуда же уметь бедной женщине; предыдущие места обитания — как назло, все крупные города, имен названы единицы — и Гальярд уверен, что эти люди уже либо мертвы, либо сменили свое местожительство… Такие дамы хорошо подготавливают свои легенды. Девочка — сиротка, несчастная лекарка подобрала ее из жалости, очень уж обижал ее отец после кончины матери… Все остальное — жалобы: на скверные нравы в городах, на жестокость мира, на непонимание церковной власти, на собственное слабое здоровье… А бумаги-то извели на эту галиматью! Три больших листа с обеих сторон! Секретарь наконец отложил залохматившееся перо и всласть растирал натруженные пальцы другой рукой. Епископский нотарий Лоп, более привычный к писанию, к тому же вместо протокола делавший лишь небольшие пометки, чувствовал себя куда более спокойно.

— Воды не желаете ли выпить, отцы?

— Да, благодарю. Даже и от глотка вина бы не отказались, — согласился Гальярд скорее ради Антуана. Лоп вышел за питьем — кликнуть Франа или Марию; тем временем Гальярд, пользуясь уединением, обратился к своему подопечному.

— Ну как вы, брат секретарь?

Антуан поднял затравленное лицо. Постарался смотреть начальству в глаза — и не смог. Глаза его, такие обычно ясные и честные, все как-то уезжали в сторону, просто скашивались — и все тут.

Гальярд решил помочь младшему товарищу; в конце концов, опять побыть для него Гильемом Арнаутом… каким Гильем Арнаут никогда для Гальярда не был.

— Вас расстраивает отсутствие ощущения абсолютной правоты, брат, — негромко сказал он. Антуан вздрогнул. Не быть парню инквизитором… никогда не быть. — Вас это гнетет еще со вчерашнего вечера, с прочтения протоколов прежних допросов. Подозрение на женщин навел не грех — добродетель; и сейчас вам неловко уже от того, что они сидят в тюремных камерах, а вы вынужденно занимаете место судии — вы, бедный грешник, не понимающий, чем эта несчастная еретичка хуже вас самого, и меня заодно.