Выпьем за прекрасных дам (СИ) - Дубинин Антон. Страница 19

— Брат, мне нужно серьезно поговорить с вами.

Тот смешался, как будто его уличили в краже. Это преждевременное замешательство еще больше утвердило Гальярда во мнении, что для разговора самое время. Он не собирался долго мучить парня расспросами, достаточно доверял ему для того, чтобы спросить просто и коротко:

— Я хотел бы знать о вас и о девице Грасиде. Хорошо ли проходят ваши беседы?

— Да… отец, — заторопился Антуан. — Вот, нынче она рассказала, что раньше, ребенком-то, она и в храм ходила, да только бедствия разные случились и веру ее подорвали…

— Вы больше говорите или слушаете, общаясь с ней?

— Да я и сам не знаю… отец. Наверное, и то и другое. То я расскажу… то… она…

Антуан мог говорить все, что угодно; говорить только «она», без имени — жалкая защита; чистую правду мог говорить — а лицо его выдавало, начиная разгораться. Первыми предали уши, за ними свой веский вклад внесло все остальное. Гальярд подождал, пока его подопечный сравняется цветом с порванными им сегодня маковыми лепестками, и спросил напрямую:

— Беседуя с ней, вы испытываете плотское вожделение?

Антуан сглотнул. Раз, другой… Старый монах напряженно ждал. Наконец глотать стало совсем нечего, и Антуан, уже не просто красный, а какой-то багровый, ответил, глядя на стиснутые на коленях руки — не то детские, не то мужские:

— Да… отец.

Гальярд выдохнул с огромным облегчением. Будь дело на дороге или в виноградарском домике — обнял бы бедолагу за плечи. А так — только улыбнулся ему одной стороной рта, единственной, которой умел.

— Хорошо, брат. Я рад это слышать.

Антуан вытаращился на него, как Петр в узах — на посетителя-ангела. Вроде и хорошо, но никак уж не верится.

— Как…?

— Антуан, Грасида — молодая женщина, а вы — молодой мужчина, давно не видевший женщин. Ваше тело естественным образом будет отзываться на ее присутствие; и вы постепенно научитесь с этим справляться, не расстраиваться и не ненавидеть себя, но не обращать внимания и делать что должно. Если бы вы сейчас ответили «нет» — это означало бы одно из двух. Либо вы мне лжете, что скверно; либо грех уже настолько завладел вами, что вы его не замечаете, что еще сквернее. В обоих случаях я был бы вынужден запретить вам общаться наедине с этой девицей — из заботы о вашем духовном благе.

Антуан не знал, смотреть ему в пол или в потолок или на Гальярда. Рот его сам собой разъезжался в улыбке от огромного облегчения. Значит, это нормально! Значит, надо только перетерпеть!

— А пока я имею основания считать, что ваши встречи могут принести пользу душе Грасиды и делу следствия, — подытожил Гальярд. Он был очень рад сейчас оказаться для парня тем, кто был так нужен: тем, кто говорит за него. Гильемом Арнаутом. — Одна только просьба: начинайте более целенаправленно говорить с ней о вере. С вами она забывает, где находится; пришло ей время вспомнить — и сделать все, чтобы оттуда выйти. Вернуться в реальность и начать ее менять.

— Затем же я и проповедник, — радостно подтвердил Антуан. Краска медленно уходила с его лица. — Только вот… ей-Богу, так эта похоть меня огорчает! Грасида — такая душа бедная, не дай Бог она поймет, что даже я могу о ней грязно подумать. А я бы ради ее спасения… Мне бы только, чтобы она обратилась!

— Правильно думаете, брат, ни в коем случае не давайте ей знать и боритесь с лукавым, — кивнул Гальярд. — Не корите себя, просто боритесь. Привыкайте. Так и к посту привыкают — сначала мучаются, думают только о еде, а потом воздержание начинает дарить огромную радость. А там, глядишь, и обретете дар истинного целомудрия, какой был у Иоанна Богослова, у Иоанна Крестителя — и у отца нашего Доминика. Если придется тяжело — представляйте, какими вы оба станете через восемьдесят, девяносто лет, когда истлевшие тела ваши будут униженно лежать в земле в ожидании воскресения. Ожидание сейчас начинается. Здесь.

Антуан, менее всего напоминающий будущий труп — скорее будущего воскресшего! — улыбался по-прежнему. Без той дурной закрытости. И никаких цветочков, никаких дурацких взглядов в пустоту! Голое желание молиться. И хорошо — наставало время Комплетория. Гальярд искренне надеялся, что сегодня тот будет бичеваться спокойнее и спать — тоже лучше. Он ценил покаяние — но покаяние, идущее от внутренней сосредоточенности, обращенности к Создателю, а не от душевного расстройства.

С Аймером было бы легче: он хотя бы знал врага в лицо. Придя в монастырь с веселой вагантской улицы, он помнил все, что оставил, и понимал, чего стоит бояться, а чего, напротив же, нет. Антуан, ставший монахом в совсем юном возрасте, попросту был неопытен во всем, что касалось его собственного тела, его желаний. Девственность более всего радует Господа — но она же и вдвойне привлекает злых духов: куда отраднее для них завладеть человеком чистым, чем залучить себе десять грешников. Потому-то и волновался о нем Гальярд — как бы невинность юноши не сыграла с ним злой шутки; но теперь он видел, что тот вполне хорошо осознает происходящее, а значит, можно быть за него спокойным. Насколько вообще можно быть спокойным за молодого человека в этом непрочном мире. Однако у отца Доминика Гальярд учился доверять своим подопечным. Отпускать их из монастыря в надежде, что чем дальше они окажутся от дома, тем больше будут думать о возвращении.

Итак, беды ничто не предвещало.

— выпевали слаженно голоса ранним утром в понедельник третьей недели Пасхи. Каноники белым-белы на хорах, от них почти ничем не отличались двое доминиканцев, занявших «гостевые» места с самого края — только белые скапулиры вместо рясы поверх туники, но того от входа не разглядишь. Головы одинаково накрыты капюшонами. — «О, ес-ли-бы вы ны-не по-слу-у-шали гла-а-аса Его…» [13]

Трудные звуки, самые трудные — которые нужно аж на пять нот распеть. Антуан в этих местах обычно понижал и повышал голос как только можно — но все равно его не хватало. Значение слова теряется в грегорианском раскате. Антуан шипит — голос дальше не поднимается — «Quadraginta annis offensus fui generatioоoni i-i-i-i-i-lli…» [14] Но если голоса почти не слышно в могучей музыке других, то все равно получается красиво — и ты как будто участвуешь в этой красоте, хотя если бы пел в одиночку — вышло бы скверно. Вот она, вся суть братской жизни на примере церковного пения!

Тщетно пялился на них от дверей собора бедняга тюремщик Фран. На утреню он не ходил почти никогда — на мессу и то не каждое воскресенье складывалось! И бежать в церковь, когда улицы еще блестят от росы, потому что солнце не успело добраться до глубины каменных колодцев — бежать в церковь в такое время он не привык: человеку, у которого много работы, не до чрезмерного благочестия. Однако мастер Франсиско не собирался пользоваться редкостным шансом прослушать псалом предначинания в августинско-доминиканском исполнении; не до того ему было. Он потихоньку, боком-боком, как стеснительный хряк к корыту, подбирался к самым хорам, к графским местам — а как еще подать о себе знать?

Тихо покашливая, пошмыгивая ногами, он вертелся у передних рядов не так уж долго — из-под крайнего капюшона на него упал удивленный взгляд карих молодых глаз. Антуан легонько подергал за рукав своего наставника, певшего с закрытыми глазами: Гальярд не то глубоко отдавался молитве, не то стоя досыпал под пение…

Гальярд повернул носатую голову и заметил наконец каталонца, от графских сидений делавшего отчаянные знаки. Чуть кивнул настоятелю каноников, указал Антуану глазами — пропустить; и, оставив мальчика на хорах, спустился с монашеских небес на Франову землю. Носом указал на дверь ризницы, и тюремщик засеменил следом, даже в молчании умудряясь создавать довольно шума. «Это народ, заблуждающийся сердцем… они не познали путей мои-и-их…» На путях-то и отрезало пение тяжелой ризничной дверью.