Испытание (СИ) - Дубинин Антон. Страница 41

Если выплыл — значит, праведник. Значит, Господь его спас. Значит, ответил тебе «да» на вопрос о твоей Церкви, но — я бегу к тебе, Этьен, держись, продержись… Я не успеваю, я смертельно опаздываю, воздух слишком плотен, и тело держит меня, не давая успеть, и оно раздваивается. Еще немного, и я не смогу это держать, я развалюсь надвое. Один мой глаз видит город Витри, там лето и день, и я бегу. А второй видит тебя на берегу, Этьенет, и я не двинусь с места. Не смогу прервать того, что говорит тебе Господь.

Этьен стоял на берегу, покачиваясь, связанный в лодыжках — до щиколоток, и в коленях, и скрученные веревкой его руки казались совсем неживыми по виду неподвижных согнутых пальцев. Он стоял на берегу, спиной ко всем, и по выражению его сведенных судорогой лопаток Кретьен понял, что ему очень страшно. И еще — что он молится. По неподвижному, скованному рисунку острых плеч Кретьен даже понял, что именно за слова сгорают у него на губах, словно услышал его говорящим. «Отче наш, сущий на небесах…» Это тот, Этьеновский «Отче наш», да, «хлеб наш сверхсущный», да, голодный мой, Он накормит и тебя. Ибо Его есть царствие, и сила, и слава вовеки. Кретьен поднял бесчувственную руку, перекрестил брата в спину.

В этот миг Этьена и столкнули вниз.

Аймерика столкнули почти сразу вслед за ним, и шум от падения тела перекрыл вскрик-вздох толпы. Самые храбрые, а за ними и остальные кинулись к берегу — смотреть; кто-то из солдат спускался вниз — вытягивать тела и не давать теченью унести их прочь, а также смотреть, что происходит… Солдаты ведь тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Берег был скользким от дождя, размочившего глину, тропка, сводящая к воде, слегка хлюпала. Кретьен остался стоять наверху, не двигаясь. Дождь усиливался, Кретьен стоял под свистящими стрелами струй в пустоте — кажется, крики и голоса проходили сквозь него, и дождь прошивал его насквозь, пока он бежал, крича, оглохнув от собственного голоса в пустоте безвозвратного, и крик его был тонким, нечеловеческим — как комариный писк…

…Он даже устоял на ногах, когда звон вдруг оборвался — резко, как, наверное, останавливается сердце, и множество голосов, как лай и ворчанье большой псарни, как гул множества летних шмелей над медовой травой — восторженным гуденьем выбило из себя целую фразу, и слова ее были таковы:

— Выплыл!.. Еретик выплыл!..

Его уже тащили на берег, кто-то кричал о повторном испытании, о нарушенном правиле, порванной веревке… Человека, у которого отовсюду текла вода, полузадохнувшегося, валяли по земле, что-то делая еще над его дергающимся телом, ибо он был жив.

Господь ответил ему, когда он вскричал: «Говори со мной!» Сильные, рыцарские руки умудрились-таки порвать путы, искусный боец, искусный пловец, племянник самого короля Артура, сир Гавейн выплыл. Аймерик прошел испытание. Второй из испытуемых утонул.

Да, а на следующий день, после ночи совещаний, решено было испытать еретика повторно. И больше он не выплывал. Но это случилось только назавтра, а пока он перевернулся на живот, сияющий полузадохшийся победитель, и извергнул на землю в мятой полумертвой траве очередную порцию мутной жидкости.

А Этьен плохо плавал. Не показался из воды. Господь ответил и ему. Так окончился поединок.

Ребенок, взглянувший на Кретьена, заплакал. Рыцарь задержался на нем взглядом, и малыш так зашелся рыданиями, что подбежала матушка, испуганно оглядываясь, утащила карапуза на руках. Кретьен криво усмехнулся, огляделся. Земля уже более не качалась под ногами, просто весь мир стал — дымка и дождь. Пытаясь сориентироваться в холодной пустоте, рыцарь понял, что вокруг него образовалось пустое пространство. Люди смотрели. Почему они так смотрят на меня?.. Он улыбнулся им, но ртом, а не глазами, и пошел прочь. Надо забрать коня и ехать.

(Куда?)

(Отсюда).

Они, наверное, скоро выловят тело. Что-то же они там делают у воды, шумят, плещут… Неважно. То, что они выловят, зацепив шестом, тяжелое, черное, похожее на груду тряпок, истекающих водой, уже не будет Этьеном.

Случайно скосив глаза, Кретьен заметил прилипшую к кожаной одежде, к плечу — прядь собственных мокрых волос — и понял, отчего заплакал ребенок, отчего так смотрели люди. Волосы были совершенно белые. Наверно, страшно смотреть на того, кто седеет на глазах?..

Интересно, как это выглядело со стороны. Белизна побежала от корней волос — и вниз, или снег мгновенно, р-раз — и готово, пал на его голову?

Зато теперь, донесся откуда-то изнутри памяти спокойный голос, ты совсем похож на одного из нас. Есть ли еще долги, или за все заплачено?.. Если заплачено, то пора. Пора.

Кретьен оседлал Мореля, некормленного, тоскливого, перебиравшего ногами в унылом нетерпении поскорей отсюда убраться. Вилланы несказанно унизили его достоинство, поставив красавца в соседний денник с тощим крестьянским одром, кроме того, полночи смачно жевавшим сено. Коня надо бы покормить, но не здесь. Не здесь.

И — лучше покормить коня, чем поесть самому. А при оставшихся деньгах питаться, кажется, получится только у одного из них. Путь неблизок, и все на закат, а потом, когда он найдет эту церковь, он будет там ждать. Ждать, пока за ним не придут. Может быть, придут люди. Но скоро зима.

Поднимаясь в седло, Кретьен понял, что еще осталось сделать. Не стоит губить последнего друга, Мореля нужно продать. Он добрый конь, и достоин доброго рыцаря. В том же Жьене какой-нибудь мессир Анжерран от него не откажется. Или — просто оставить, если продать не получится: дело здесь не в выручке, а в том, что Мореля жалко… Надо бы хоть как-то перекусить, отстраненно подумал рыцарь, когда его качнуло в седле — наверно, мясо и вино я есть никогда не смогу, но хотя бы хлеба… А то… плоть слаба, и может подвести в любой момент. А может, дело и не в голоде — а просто сердцу более нечего есть?..

Он проехал между рядами кривых сереньких домишек, под медленным ледяным дождем, стекающим вниз по белым волосам, и в груди у него было пусто и тихо-тихо, как в церкви мгновение после того, как замолчал хорал. Или до того, как зазвенел новый.

Господи, на все святая воля Твоя. Но я не провижу путей Твоих, не мог бы Ты забрать меня поскорее… Я, кажется, разучился жить в мире, и меня, кажется, даже и нет.

Мари, Анри, Этьен, — повторил он имена, и они опали с губ, как капли дождя, будто и не имели отношения к людям, живым или жившим когда-либо. Уж не сошел ли я с ума? Я ведь, похоже, ничего не помню. Впрочем, вот лес, он буковый, и кора у деревьев серебряная, а листья почти все — бурые и хрупкие, и скоро им опадать. В Бретани — луга, длинные отмели вереска, и Морель будет давить копытами его сухие серые цветочки, вспугивать мелких коричневых птиц. А такого леса, как я видел, может, там и совсем нет. А на Этьеновом юге мы однажды видели розовых птиц на длинных тонких ногах, и оперенье их было такого цвета, как, наверно, у ангелов… Может быть, просто уехать куда-нибудь, где тепло, или в горы, где по склонам до самых вершин растут вечнозеленые леса — сосны так пахнут, что можно просто ходить, дышать и не думать ни о чем… Жалко, что я никогда в жизни не стану монахом. Иначе можно было бы жить с Господом, спокойно и счастливо, и все время думать. Ничего не писать, не говорить с людьми. Просто — ждать… Боже мой, да я, кажется, голоден.

…Кретьен, шпоря Мореля изо всех сил, стиснув поводья одной рукой, другой выдирал из ножен меч. Проклятье, доспех мой, где ты, доспех… Мне не совладать с этим человеком, а впрочем, пусть будет, как будет.

— Эй, рыцарь, остановись!.. Не смей добивать раненого! Сражайся со мной!..

Всадник, уже замахнувшийся копьем сверху вниз, развернулся. Личина шлема скрывала его лицо, и не ответил он ни слова, однако же перехватил копье — огромное, туаза в два, не меньше, с черным древком. Длинный флажок, как отметили Кретьеновы глаза в то время, как мозг лихорадочно думал, был белым.