Испытание (СИ) - Дубинин Антон. Страница 39

Отсыревшие вилланы вяло переругивались, поддерживая свой подыхающий костер. На Кретьена никто не смотрел. Не замечая, что мелко, часто дрожит в холодном безветрии, рыцарь откинул назад гудящую, легкую, как пустая фляга, голову — и закрыл глаза. Глазные яблоки, сочащиеся влагой от слабенького света после долгой темноты, болели и казались отвратительно-огромными. Он ждал.

…Народ прибывал медленно, но верно. И не поднимая век, Кретьен видел этих неторопливо сходящихся людей — честных, любопытных римлян, во внезапно подаренный богами выходной собиравшихся в Колизей. Panem et circenses [20], господа. Смерть — это же так безумно интересно. На свете нет ничего, что сильней привлекало бы живого человека, будто одного сознания того, что на сей раз все происходит не с тобой, довольно душе, чтобы получить дневную порцию пищи. Люди, собиравшиеся покормить свои души, стягивались в основном на берег реки, туда, где стояла она, королева-виселица, одноногая вдова, поджидающая — аллилуйя, аллилуйя, не нас!.. Но некоторые особо любопытные хотели видеть все с самого начала.

— Скоро, значит, выводить начнут, — где-то совсем над ухом у Кретьена сказал тоненький женский голосок. И мальчик отвечал хнычущим детским баском, должно быть, нетерпеливо дергая мать за подол: «У меня замерзли ноги… Возьми меня на ручки, возьми!.. Я хочу быть повыше! Когда поведут…»

Пробуждаясь от забытья, рыцарь поднял припухшие веки, обернулся взглянуть. Однако что-то куда более значимое отвлекло его вниманье от горстки смущенных серо-дерюжных людей, переминавшихся по ту сторону плетня: где-то вдалеке, на грани слуха, тоненько и невыносимо знакомо повис высокий, высокий звон. Тонкий комариный писк.

Кретьен сжал зубы с такой силой, что даже челюсть заболела. Я не слышу тебя, проваливай, я не собираюсь слышать тебя. Я сделаю, что должен, и никто не сломает меня до последнего мига. Потом, я прошу Тебя, Господи. Пусть это заберет меня потом.

…Кажется, он волновался напрасно — слух не стал хуже. Когда быстрый властный голос (аббат? Его человек?) приказал, и засов ржаво скрипнул металлом о металл, Кретьен расслышал все, каждый шаг, каждый вздох вошедших, каждое колебание загустевшего серого воздуха. Время мира остановилось, морось замерла прозрачной сеткой (превращаясь в дождь, рыцарь, превращаясь в дождь… Смертельно простужая мир, проникая сквозь кожу, серебрясь на волосах…) Он не помнил, как оказался за оградой, вовне, среди вытянувшихся, смотрящих живых людей — но только снаружи, уже через прозрачную стену, уже ведСмого лицом на стоящих — Кретьен увидел своего Этьена.

Того, кого так хотел увидеть.

Увидел.

…Ноги, несгибаемые, тот переставлял с трудом — видно, тело затекло от пут, мучивших всю ночь напролет. Деревянно как-то, неуверенно шагал — вот, братик, твои оковы плоти и перестают тебе подчиняться… Волосы свисали вперед спутанным тряпьем, совсем не золотистые — темные, темные, и заслоняли лицо. Кажется, он не видел, куда ступать, и дернул головой — откинуть волосы (очень противно, когда они так залепляют взгляд… Лезут в рот, болтаются…) Дернул головой, открылось лицо и белая полоска острого горла, скользнул глазами по Кретьену. Рыцарь чуть не заорал, но продолжал стоять. Глаза их — неужели никто не слышал этого тихого, физически ощутимого звука — встретились едва ли не со щелчком, потом Этьен спотыкнулся, один из двоих, державших его заломленные руки, рывком поставил его на ноги. Другой ткнул кулаком в бок, прибавив что-то от себя о чертях и еретиках.

Эй, да стой же ты на ногах, чертово дерьмо еретическое. Пошел, кому говорю.

И чего тут вешать-то. Плюнуть да растереть.

Мужики, да он сейчас сам копыта откинет.

Мученик, братцы, мученик! Да они мученики христианские!..

Мама, а почему они его не зарубают?.. А когда они его будут зарубать?..

Я не хочу смотреть. Скорей бы кончали бедолагу…

Слушай, может, плюнуть и пошли напьемся?.. Работать сегодня, кажись, отменяется…

А за что его, Пьер?.. Украл, что ли, чего?.. А-а, еретик!..

Ну, так ему, так, чертяке…

Мама, а он совсем молодой!

Пошел, пошел, парень. Не заставляй себя колотить, убогий.

Черт, кости одни… Весь кулак отшиб…

…Этьен слегка дернулся от тычка, пошел. Лицо его, веснушчатое худое лицо, узнавалось с трудом. Долго ли они его били?.. Или хватило одного хорошего удара солдатского кулака, чтобы он так изменился?.. И эта темная полоска над верхней губой — должно быть, кровь засохла еще вчера вечером. Правый глаз совсем заплыл, на скуле ссадины…

И жар могу снимать. И раны чтобы не болели…

Себя ты лечить не можешь, только других. Какая теперь разница. Вот Оливье, мессир главный еретик, наверное, гордился бы своим сыном. Впрочем, не знаю, он же сумасшедший, они же все сумасшедшие. Я знаю одно — что останусь до конца, потому что обещал. Только пусть не растет белый звон, потому что он уже начался, и если он вырастет, у меня лопнет голова.

…Этьен пошел вперед, черный и тощий, принц с почетным эскортом. По бокам — два солдата, а рук они ему так и не развязали, вокруг — еще несколько кольчужников, а мы — сзади. Я иду пешком, хотя у меня, кажется, был конь, он где-то тут, наверное, в конюшне, моего коня зовут Морель, не забыть, не забыть про коня. Моего брата ведут умирать, и идти осталось недалеко, вон там уже река, и эта черная — палка, перекладина — там, на берегу. Наверное, берег обрывистый. Этьен, потерпи еще совсем недолго, все будет хорошо, это не больно, если быстро. Отец говорил — если сразу, то не больно. Раз — и все.

Так входят в воду, теряют целомудрие, падают в сон. Так выдирают зуб. Так входят в реку. Я здесь, Этьен, я с тобой, я всегда буду с тобой.

А морось медленно превращалась в дождь — пока еще совсем мелкий, легкий, оседающий на коже одежды, не приминающий волос. Дождь был холодный, и где-то в небесах летел сильный ветер — так быстро бежали рваные облака, серые на сером. А здесь, внизу, был только дождь.

Если не можешь смотреть, все равно смотри. И молись, надо молиться.

Кто-то толкнул Кретьена, тот слегка оступился. Виллан испуганно попробовал затеряться, заметив не в добрый час длинный Кретьенов меч, но тот даже не понял, что его толкнули. Недоуменно оглянулся, смигнул. Мир казался слишком плотным и осязаемым, серые кривые дома, плетни, дождь, дождь. Деревья — каштаны, а может, и дубы, а может, это все только кажется. Тот, кто обставлял этот сон, не позаботился о придании достоверности деревьям, словно они скоро кончатся. Смотрящий на фреску, помни: в ней главное — фигуры. На них смотри, на них.

…Вторая процессия — вернее, вторая часть той же процессии — появилась чуть позже, когда Этьена уже поставили под перекладиной, переругиваясь, переминались вокруг. Какие-то двое главных — аббат в кольчуге, видно, наш прелат принадлежит к Турпеновскому [21], воинственному типу клирика — и с ним крупный почтенный человек, рыцарь, что ли, и еще кто-то худой, крутящийся между ними, и пара монахов в светлых рясах, и солдаты. Главные двое тихо переговаривались, взгляд рыцаря — невысокого, бородатого — рассеянно скользнул вдоль толпы, остановился на Кретьене. Повернуться и спросить?.. Или… Но ненадолго — когда второй смертник, ведомый троими, запел, все глаза переметнулись на него, и сердце Кретьена, которого, казалось, до того и вовсе не было у него в груди, подпрыгнуло высоко, ударив о ребра, как горячий влажный камень.

— И будете ненавидимы всеми за имя Мое! Претерпевший же до конца спасется! Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески злословить за Меня! Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на Небесах!..

Этьенчик весь дернулся, напрягся: кажется, еще миг — и он бы тоже запел, но ослепительный удар в лицо опрокинул на него нестойкий небосвод, и он подавился еще не изошедшим наружу голосом. Кретьен, медленно умирая, переставая чувствовать свое тело, обвел языком губы и молчал. Сквозь почти неслышимую дальнюю завесу звона (звона почти что и не было, может, и не было вовсе) он никогда бы не перепутал этот голос, сильный и красивый, очень мужественный, очень прежний. Даже если бы и не видел рыцаря — теперь в черном, с откинутыми назад, сильно отросшими волосами цвета пепла, с твердым очерком подбородка, высокий, здоровенный… О, друг мой, о, сир мой Гавейн. Вот и вы, вот и вы на наш маленький праздник, за Круглый Стол. Аймерик, Аймерик, как я мог не понять, что это окажешься — ты.