Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3 (СИ) - Дубинин Антон. Страница 13

Однажды в Шиноне, городе на полноводной Вьенне, мы едва не попали в беду, столкнувшись с большой компанией наемников, отдыхавших в том же трактире. Для нас не нашлось комнаты, кроме общего зала, а искать другой кабак в темноте, в незнакомом городе, вовсе не хотелось, и мы с купцом — самые осторожные члены нашего отряда — понадеялись, что как-нибудь пересидим. Но наемники, хорошо напившись, скучали без легкой драки; выбор их пал на слабое звено нашей цепи, безошибочно угаданное этой стервозной породой — на Рамонета. В ответ на подначки пьяного одноухого громилы наш охраняемый драгоценный принц не выдержал и дал ему пощечину. Мы все четверо, его сопровождающие, внутренне застонали. Наемник застыл с кривой ухмылкой, медленно соображая, каким именно образом уничтожить наглеца-мальчишку, а кабатчик и его вышибалы может и подоспели бы, чтобы вытереть кровь с пола — но не раньше.

Мы с Аймериком обреченно положили руки на рукоятки мечей. Вот мы и пропали, мелькнула у меня горестная мысль; сейчас завяжется драка, вся наемничья компания на нас навалится, потому что больше, чем купцов, они ненавидят только дворян… Так что нам в обоих качествах спасу не будет.

Благослови Бог Арнаута де Топина, умнейшего в мире маркитанта! Он один поступил верно и спас нас всех. Откуда только ярость взялась в его полноватом, не шибко сильном теле — но купец Арнаут вскочил и с гневным воплем залепил такую оплеуху Рамонету, что наш принц повалился с ног.

— Пацаненок, свинья, дерзец такой-разэдакий! — орал мастер Арнаут. — Да как ты смел на старого солдата руку поднять! Да этот храбрый человек тебе, сопляку, в отцы годится, а ты едва в кольчугу влез, так думаешь, можно руками размахивать? Господин солдат милость сделает, если твои мозги по стенке не размажет!

И, обращаясь уже к наемнику, несколько опешившему от такого подхода:

— Уж простите милостиво, господин солдат! Племяш мой, свиненыш сопливый, первый раз из дому нос высунул! Пожалейте бестолкового мальчишку, я его сам нынче же так выпорю, что неделю спать на животе будет! Христом-Богом прошу прощения… — И все в том же духе, о племяннике, которого бедняга купец впервые взял с собою в дорогу, а дурак мальчишка решил, что раз он в кольчуге, так уж и солдат, и посмел на служилого человека обидеться… Рамонет, бледный, с закушенными губами, поднялся с пола и сел, прижимая ладонь к разбитому лицу. Рыцарь Арнаут — на время странствия «сержант Гильем» — предупредительно положил ему руку на плечо. Но тот и не думал бросаться вперед, так и просидел весь вечер, не поднимая глаз, напряженный, как струна, готовая вот-вот лопнуть. Я боялся смотреть ему в лицо. А наемник удовлетворился парой серебряных денье и отправился пить, походя щелкнув Рамонета по голове — почти отеческой, более не злобной рукой. Наш молодой граф дернулся всем телом, но ничего не сказал.

Так промолчал он до раннего утра, когда мы спешно выехали из Шинона. Толстые башни замка громоздились на фоне серого весеннего неба. Серая выдалась весна — или, может, дело в том, что помимо нашего Лангедока все земли казались мне серы?

Улучив минуту, когда дорога оказалась пуста, купец Арнаут остановил повозку, молча слез с облучка и встал на колени в дорожную грязь, прямо у копыт Рамонетова коня. Так и стоял он без шапки, опустив седеющую голову, и впервые я догадался, какой он красивый, этот человек.

Рамонет спешился; безо всякого приказа сошли с коней и мы. Сын графа Тулузского почти вплотную к своему провинившемуся слуге, ожидавшему чего угодно — плевка, удара, может быть, даже удара ногой. Лицо Рамонета слегка дрожало. Он сделал резкое движение вперед, и я дернулся — но молодой граф не пнул купца Арнаута, а поднял его с колен и обнял своими красивыми, не сержантскими руками его грузное немолодое тело. Купец Арнаут стоял в Рамонетовых объятиях, совершенно опешив.

— Спасибо, — сказал молодой граф, и, хлопнув старика по спине, снова поднялся в седло.

Наверное, в это утро я и начал его любить.

Уж до чего я не хотел никого знакомого встретить по нашей дороге — и конечно же, встретил. Можно сказать, нос к носу столкнулся. Но, по счастью, это оказался не такой знакомый, от которого можно ожидать беды.

В Бретани — представь только, в далекой Бретани, на самом морском берегу, после месяца пути, за несколько дней до отплытия — в кабаке в городе Пуэрон, куда приплыли мы по Луаре и откуда собирались морем двинуться в Большую Бретань — ко мне подсел отвратительного вида человек.

Кабак-то был хороший; в этих вовсе чужих землях мы не слишком стеснялись собственного богатства. Такого страхолюда, как тот, что присоседился ко мне на лавке, сюда бы нипочем не пустили; да тому повезло — в этом самом кабаке он работал полотером.

— Привет, браток, — сказала мне прегнусная рожа, с почти провалившимся от дурной болезни носом, с битыми оспой щеками и сальными космами. Я даже вздрогнул: и как на свет такой страшила родился? А уж Рамонет и вовсе передернулся, чуть отодвигая миску с бараньей похлебкой, чтобы гадкий простолюдин не дай Бог не коснулся ее рукавом. Гладкое, прекрасное лицо Рамонета с только пробивавшимися усами, ясноглазое, светлое, являло из себя полный контраст знакомцу, назвавшему меня братком. Невольно Кретьена де Труа вспомнишь: «И как Природа сотворила такое пакостное рыло»?

— Ничего себе, «браток». Что-то не помню, чтобы у моей матушки рождался такой сын, как ты, — в тон ему отозвался я, уверенный, что страхолюд меня с кем-то путает. Вид-то у меня обычный — таких на севере в каждой дюжине десяток.

— Да как же, Красавчик, — продолжал подмигивать тот, и безносая физиономия от кривлянья делалась еще страшнее. — Неужели забыл меня? Что за незадача! Я ж тебе вот этими руками зиму напролет суп из кабака таскал! Жак я, Жак из Парижа. Ваганта Адемара помнишь? Большого Понса и прочих? Я, конечно, не такой уже красивый, как раньше, а вот ты зато похорошел… Сразу видно — не бедствуешь!

Ах ты, Боже мой. Вот ведь как судьба-то свела. Стыд накатил на меня тугою волной, потому что я и впрямь забыл Адемара — несмотря на то, что до сих пор таскал с собою его исписанный часослов. Но тут ясно встал перед моими глазами другой кабацкий денек, когда Грязнуха — таково было прозвище Жака — еще с носом, но уже весьма страхолюдный, обхаживал меня в городке Провен.

Не тревожьтесь, сказал я спутникам, которые уже насторожились. Это мой старый знакомый. Я когда-то жил с ним вместе, учился в Париже.

На лицах моих товарищей — и особенно Рамонета — написалось недоверие. Взгляды их ясно выказывали изумление моими знакомствами; рыцарь Арнаут укоряюще качал головой, размышляя, чему я мог учиться в подобной компании. Рамонет первым встал из-за стола — за долгий путь он узнал кое-что об осторожности! — и подал голос:

— Что же, Тибо, мы уже поели. Оставайся, если хочешь, посиди со… знакомым, а мы пойдем спать наверх.

По-хорошему, зря он это сказал — купец Арнаут тихонько шикнул: ведь знакомый, если он и правда знаком со мной давно, должен знать, что никакой я не Тибо! Но Грязнуха Жак был не из тех парней, которым смена имени в новинку. Он хмыкнул себе под нос… под бывший свой нос, и придвинул поближе мою кружку пива.

— Так ты теперь у нас Тибо, Красавчик? Что же, имя не хуже прочих. Еще что про себя расскажешь? И не поставишь ли бутылку-другую за-ради встречи со старым другом?

Меня так и подмывало напомнить Жаку, что другом он мне никогда не был, намекнуть, как нехорошо мы расставались в Париже. Но желание узнать об Адемаре и прочих пересилило, и я замахал рукой трактирному слуге. Кое-какие личные деньги, выданные купцом Арнаутом каждому из нас, у меня в кошельке еще позвякивали.

Слуга принес нам квартовый кувшин местного вина. Кислого, конечно — в Бретани только пиво вкусное. Он презрительно косился на Жака и называл его Безносым (похоже, прозвище Грязнухи парень променял на не менее почетное), напоминая ему, что надобно до рассвета еще почистить свободные денники в конюшне.