Собаке — собачья смерть (СИ) - Дубинин Антон. Страница 8

Внизу веселый и выспавшийся Аймер бегал взад-вперед, подготавливая дом для Дела Господня. Двери храма были в кои-то веки распахнуты, косая полоса солнца касалась колен Распятого над алтарем. В пронизанном золотой (поднятой Аймером) пылью свете то и дело вспыхивала огнем голова молодого священника; вот он выскочил из ризницы с диаконской столой в руках — и тут же засветился ярким нимбом вокруг тонзуры.

— Есть! И альба для тебя есть, а на кадильной цепи кольцо оторвано, надо срочно приладить что-нибудь! А теперь быстренько пройдись тряпкой по лавкам, паутину я смахнул, и еще покровы вытрясти надо, позорище, сколько ж тут не прибирались…

Протирающим последнюю лавку Антуана и застали первые прихожане, что отнюдь не добавило ему респектабельности в глазах бывших односельчан. Тем более что отец Аймер, клирик куда более убедительный, в это же время важно расставлял свечи в алтаре.

Народу собралась масса. В основном пока толпились на площади, галдя и то и дело засовывая головы в дверной проем, чтобы с парой мелких вестей — «Свечки зажег, вовнутрь делся! А вот и второй, кажись, всего двое, солдат никаких не видно, может, в ризнице прячутся?» — высунуться обратно к товарищам. «Лучшие люди» Мон-Марселя вчера поспешно предупредили своих, что и как происходит, но большая часть деревни повскакала сегодня от звука колокола, как на пожар, не имея представления, чего ждать и кого бояться. Поэтому за церковными дверями и происходило волнение, шепот, ропот, дележка скудными новостишками; толпа собралась вокруг Пейре и разряженной к мессе в нарядное полосатое платье его супруги-Пастушки, охотно делившейся странными истинами. Антуан краем уха и от алтаря слышал собственное имя, перепархивающее из уст в уста с ахами и смешками — и сердце его неприятно поднималось к горлу.

Самые уверенные и храбрые — байль с супругой и выводком, новый ризничий — начали заходить, занимать места во храме. С неожиданной радостью Антуан увидел и Брюниссанду, вплывавшую в церковь, как боевой корабль, в окружении меньших суденышек — сыновей и невесток. Едва первый лед тронулся, народ осмелел и хлынул в церковь весь разом, по сабартесскому обычаю тут же получился шумный затор; какая-то старушка ругалась в дверях, что ей придавили ногу, мужичонка Мансип тонким голосом кричал, чтоб крещеные Бога ради помогли втащить дедушку. Антуан бросился на помощь; от белого хабита люди тут же расступились, еще не разглядев его носителя, и дедушка сам собой оказался в храме, зажатый на особом стульчике между сыном и зятем — плешивый патриарх Мансипова семейства, бывший неимоверно старым и неходячим еще во времена Антуанова детства. Есть же что-то, что никогда не меняется, и это одновременно пугает и обнадеживает. Среди ропота и неуверенных окликов юноша прошел обратно в алтарь, повинуясь звуку Аймерова колокольчика, счастлив уже тем, что сейчас имеет право не останавливаться и не отвечать.

Начиналась месса, и Антуан — «Подойду к алтарю Божию» — на время радостно превратился в собственное чистое действие. Что бы ни видели сейчас люди — а они видели двух монахов, одного высокого и красивого и по всему главного, и второго — небольшого и непонятного, с лицом местного сироты, — все это не имело к главному никакого отношения. Но все-таки, пробежав быстрым взглядом по заполненным людьми лавочкам во время интроита, юноша с постыдным облегчением успел отметить, что Бермона-ткача, его отчима, в церкви нет.

Стоило Аймеру ступить за алтарную преграду, он провалился в толпу, как в воду. Пользуясь тем, что он все-таки выше ростом, чем большинство прихожан, Аймер выглядывал поверх голов, ища своего соция и невпопад отвечая на вопросы. Вот руки свои едва успевал отнимать из чужих ладоней — с неким неоправданным ужасом прикосновений поднял их сцепленными ко груди, глубоко спрятав в рукава: как перед началом диспута, вагантское наследие.

— Возлюбленные во Христе, успокойтесь и не давите! Сию минуту я буду прямо здесь принимать исповеди, а со всем, что вы хотите спросить, обращайтесь к моему социю, брату Антуану.

Год служения лектором в Тулузе поставил Аймеру хороший голос, годный, чтобы перекричать даже хор из Гильеметты, старухи Мангарды и Брюниссандиных невесток.

Но, собственно, где же означенный соций, брат Антуан? Он обнаружился у стены, одной рукой ухватившийся за алтарную преграду и совершенно одинокий. Оглядываясь, люди, однако же, избегали подходить к нему — и только после приказных слов Аймера нехотя потянулись узенькой струйкой. Большинство, хотя и расступилось, оставалось стоять вокруг священника, несомненно более настоящего, более надежного, чем старый знакомый в новом платье. Несколько стыдясь перед социем — но да небось сам помнит, что Спаситель говорил о пророках и отечестве — Аймер выровнял края лиловой столы и велел ближайшему — попался мужичок Бонет — принести ему стул из ризницы. На ногах столько исповедей не отстоять.

Первой к Антуану решилась наконец подойти тетка Виллана. Подошла совсем не с тем, в чем Антуан мог ей помочь — робко спросила, нельзя ль исповедаться; видно, бедняге знакомый и свой парнишка казался, напротив же, куда менее опасным, чем его инквизиторский друг; однако ж Антуана ее никчемный визит скорее порадовал. В конце концов, хоть он и вынужден был отправить тетушку к Аймеру — не обессудь, любезная, я пока не священник — кто-то в родной деревне все-таки принял его всерьез.

За Вилланой, вскрывшей лед полного недоверия, по одному начали подходить и другие. Порадовала на Брюниссанда в яркой накидке поверх трех разноцветных платьев, которая совершенно неожиданно ухватила хрупкого монашка поперек туловища, так что он даже смутиться не успел, и смачно расцеловала его в обе щеки, приговаривая: «Какой же красавец! Ну что за молодец! То-то мать была б довольна!» После чего непререкаемо пригласила обоих братьев сегодня же у нее отужинать, и Антуан, ведомый привычкой робеть перед Брюниссандой, с поспешностью обещался быть, если отец Аймер иначе не скажет, но только после исповедей, да еще вот двоих детей крестить договорились, так, значит, и после крестин… Но отец Аймер иначе не скажет, усмехнулся сам себе Антуан, прислушиваясь к тихим руладам собственного живота. Аймер даже больше его любит покушать, а вчерашние пироги были вчера!

С легким содроганием сердца Антуан заметил среди прочих своего старого… детского еще, так сказать, врага. Здоровый парень Марсель Альзу-Младший, сын Марселя Кривого, — один из последних, кого Антуан ожидал, да и, по правде говоря, хотел тут увидеть. Когда тот подошел ближе, терпеливо ожидая за спиной тетки Вилланы своей очереди поговорить с Антуаном, молодому монаху стоило немалых усилий смотреть на собеседницу, а не поверх ее головы — на грозную фигуру Марселя, семья которого наряду с Бермоном славилась в деревне как оплот ереси. Старые еретические верные, унаследовавшие ересь от дедов вместе с ненавистью к франкам и памятью партизанской войны… Некстати же вспомнилась Антуану и одна его возлюбленная сестра во святом Доминике, молодая Пруйльская монахиня: в бытность еретичкой она, юная, была просватана не за кого иного, как за этого самого Марселя. От которого Антуан всю сознательную жизнь до 16 лет невольно ожидал какой-нибудь гадости — старый, хорошо знакомый недруг, мимо которого следует как можно скорей прошмыгнуть по улице, пока тот смеха ради не щелкнул больно по голове… Идиотское ощущение детства заколотилось у Антуана в трусоватом месте под сердцем; даже ладони вспотели, и он только надеялся, что глупая тревога никак не отразилась на лице. Не добавляло покоя и воспоминание о последней их встрече — в то время как пасынок Бермона уезжал с монахами вступать в доминиканский Орден, их же вооруженный эскорт увозил с собой в Памьерскую тюрьму Марселева родного отца.

Однако Марсель Большой подошел против обыкновения кротко. Сверху вниз, но все равно с легким заискиванием глядя ему в лицо, поклонился малость — в такой-то одежке и человек другой! — и Антуана до кончиков пальцев проняло облегчение. Разом сделалось жарко и хорошо.