Узкие врата (СИ) - Дубинин Антон. Страница 75

— Денег не жалеем, надо спешить, — прервал плавный ход его разморенных солнышком мыслей голос Фила. Алан взглянул ему в лицо — и только что заметил, как тот скверно выглядит; черные круги под глазами, лицо осунувшееся, обшарпанное, белки глаз какие-то розоватые… Может, он болен чем-нибудь, только не говорит? А спрашивать бесполезно — Фил из тех людей, про которых достоверно становится известно, что они заболели, только когда они неожиданно падают замертво… Но Алан все-таки спросил:

— Эй… Ты хорошо себя чувствуешь?

Фил слегка сощурился.

— Твоя забота неуместна, Эрих, нам сейчас о другом надо думать. Значит, так: ради скорости не жалеем ничего. Если находим в расписании сверхдорогСй экспресс до Преображенки, но хоть на пять минут раньше, чем проклятый вечерний автобус — едем не раздумывая.

Алан послушно кивнул.

Скорость действительно была дороже всего.

Хотя и мало надежды, что расписание автобусов изменилось — но все же так иногда бывает, что осенью пускают добавочный рейс…

Было девять часов утра. Удивительно ясного утра, заметьте — солнце так и заливало улицу, а улица еще и вела на восток, так что светило прямо в глаза, слепя и бликуя мелкими радугами на ресницах. Кристеншельд был удивительно приятным на взгляд городом, и улица тоже была приятная — неширокая, зеленая, дома стоят вплотную по двум сторонам — не тупые кирпичные коробки, а причудливые такие, старинного вида, с арками и балкончиками, невысокие, разноцветные — желтые с белым, белые, светло-зеленые…

Машины проезжали редко — это явно была не главная торговая магистраль, а так — зеленая улочка со множеством ресторанчиков, почтамтом, церквушкой, чья острая, венчанная крестом крыша виднелась из-за домов. И потому сердце Алана слегка екнуло, когда за спиной его заскрипели тормоза, и молодой самоуверенный голос негромко окликнул:

— Эй, молодежь!

Алан обернулся, чуть заметно вздрогнув. Синий с белым небольшой автомобильчик с мигалкой, на боку, прямо на дверце — яркий герб: две скрещенные шпаги поверх щита. МОП, Монкенская окружная полиция.

Фил с непроницаемым лицом, словно бы не понимая, что этои слова относятся к ним, продолжал шагать вперед. Пальцы его будто невзначай нашарили Артову ладошку (моментально ставшую влажной и холодной), но мерный спокойный шаг ни на миг не нарушился. Мы просто идем по своим делам, сэры, это все к нам не имеет ни малейшего отношения. Мы идем на автовокзал и не совершаем ничего противозаконного.

Алан, стараясь скрыть бешеное напряжение, которое — как он догадывался — проступило на лице пятнами румянца, отвернулся на секунду позже. На секунду, достаточную, чтобы увидеть, как вслед за молодым полицейским в сером из машины выбирается еще одна серая фигура, невысокая, худая. Солнце ярко блеснуло, касаясь лучом выбритой макушки.

Сердце Алана провалилось куда-то в область паха, и там трепыхнулось горячей тяжестью. Таких фигур он видел слишком много — особенно в монастыре Сент-Раймонд — чтобы не понять, кто это такой. И не обязательно было даже вниательно изучать нашивку на левой стороне груди, равносторонний крест, желтый, как цыплячий пух, как одуванчики. Желтый, как наша смерть.

— Эй, молодые люди! Оглохли, что ли? К вам обращаются!

Фил совсем незаметно прибавил шагу. Вторая его рука — он шел посредине — стиснула Алановы пальцы, так сильно, что тот едва не вскрикнул от боли.

— Слушай меня, — выговорил Фил сквозь зубы, чуть слышно, и через пелену тревоги разума Алана коснулась обжигающая мысль, что вот они и влипли по-настоящему. Голос полицейского, приближающийся — тот не стоял на месте, двигался в их сторону, да, зашагал им вдогон — возглашал как сквозь вату:

— Стоять, эй вы! Куда претесь? Я сказал, предьявляйте документы!

Но Алан слышал только голос Фила, горячий, едва слышный и очень убедительный. Фил говорил так, как говорят только, когда все очень плохо.

— Если попадемся к ним в руки, это все. Конец всем троим. Подворотню видишь? Да, впереди, арка вон в том доме, напротив фонаря. Как только мы с ней равняемся, ты хватаешь Арта и бежишь. Держишься дворами.

(Да не валяйте идиота, вы трое! Полиция трижды не повторяет!)

Фил со свистом втянул воздух. Был он ужасно бледен, рука его, сжимавшая Алановские пальцы, казалась липкой от пота. Алан несколько раз сморгнул — потребовалось время трех медленных ударов сердца, чтобы он наконец понял, о чем ему говорят. Он остановился бы — если бы это было возможно; но ноги шли сами, мудрое тело даже не споткнулось, хотя золотой свет и взорвался в глазах радужным фейерверком.

— Фил… А ты?..

И тут только вспомнил почему-то, что он же вообще не Фил, он Фрей, Годефрей, Радость Божья. Годефрей, вот как его зовут.

— Тише, — он проговаривал слова, почти не раздвигая губ. Прибавляя шаг еще чуть-чуть, всей спиной слушая, как сзади, не особо прибавляя скорости, их ленивыми шагами нагоняет молодой полицай.

Подворотня была всего метрах в десяти. Боже, Господи, помоги, дай пройти их, эти десять метров. Дай пройти их, не дрогнув, ничем не выдав себя.

— Вы с Артом бежите в подворотню, потом выбираетесь из города. Прятаться бесполезно, они нас уже выследили, теперь надежда только на скорость. Я остаюсь здесь и вас прикрываю. Их там двое, инквизитор не в счет. Подворотня узкая, задержу их, насколько смогу. Только помни — дворами, не светясь на больших улицах, у них машины.

Восемь метров. Семь. Шесть.

…Тот, второй полицейский, что сидел за рулем, хлопнул дверцей машины, видно, намереваясь подогнать ее поближе. Алан видел затылком, как это все происходит, видел, что второй старше, что у него кроме дубинки на поясе кобура, что он перед тем, как захлопнуть дверцу, лениво вынул изо рта и бросил недокуренную сигарету. Сигарета упала, прочертив дымный полукруг.

…Так вот что он собирался сделать.

…До подворотни осталось пять шагов. Пять ударов сердца, пять раз вдохнуть, четыре — выдохнуть. Оно все расслаивается, Алан Эрих, оно все превращается в самое себя — так на первом шаге из пяти ты увидел, что готовишься потерять брата во второй раз.

— Нет. Я не… могу. Они тебя…

— Должен, Алан, — называя его по имени, по имени, сжимая его руку с тоской, с последней надеждой — но даже взглянуть ему в лицо он не мог, даже повысить голос — только сжать холодные, словно мертвые, пальцы в своих, огненных, как красные от углей головешки. — Со мной… все будет нормально.

(Три шага)

— Вот, возьми. На всякий случай.

— Нет. Фрей…

— Да. — Голос его вдруг стал хриплым, совсем уже неслышным, когда Алан скоре услышал движения воздуха, чем слова, исходящие из гортани, из уст человека, которого… которого он так любил.

И только сейчас это поняв, только сейчас увидев с ужасающей ясностью — в золотой слепоте на миг закрывая глаза — кто же он был такой, и что все это значило, и что времени не осталось даже на то, чтобы все ему сказать —

— И только когда ты отсюда уйдешь, я буду спокоен и рад. Не медли ни дня, Галахад.

— Фрей…

(один шаг)

— Поздно. Вот сейчас, когда я отпущу твою руку, ты… Ну, брат. Давай. С богом.

Но он все медлил — уже отпущенный, уже слыша шумное дыхание подходящего сзади человека, которому нельзя было дать прикоснуться к себе, и бесшумно — на этот раз бесшумно, только с шорохом рифленых шин по асфальту, почти напротив остановилась, сверкая, сине-белая машина в золотом свете, и щелкнула, открываясь в загустевшем воздухе, ее передняя дверца.

— Фрей… Где тебя ждать? Может…

— Ну же, пошел, — тихо и страшно, почти беззвучно выговорил его брат — старший брат сказал, и нельзя было ослушаться, и даже все, что он не сказал, что теперь было уже навсегда некогда сказать («береги Артура, будь осторожен, я люблю тебя») — не могло бы сдвинуть Алана с места, потому что он было только человек и так не умел, не мог, не мог — но брат приказал ему, и его нельзя было даже обнять на прощание, уже ничего было нельзя. На все Божья воля, и Годефрей медленно развернулся к пришедшему за ними, к нагнавшему их — но они, слава Богу, успели, и в загустевшем воздухе сна Алан, навеки становясь настоящим рыц., рванул за руку Артура и побежал.