Любовь и Ненависть - Эндор Гай. Страница 12

И вот он, Вольтер, добился доминирующей роли в мире словесности, стал общепризнанным лидером, вожаком. Он продемонстрировал, что такое здравый смысл, смелость, хороший вкус, сила логики. Увидит ли этот гений когда-нибудь рядом с собой тех, кто окажется сильнее Церкви, сильнее государства, сильнее короля, сильнее всех? Такую потенциальную угрозу нужно рассматривать как серьезную угрозу и готовиться к ней загодя. Поэтому писателей лучше представлять как жалкую кучку крикливых, задиристых, порочных и смешных людей, неспособных заработать себе на жизнь без благотворительной поддержки сильных мира сего или Церкви. А слава писателя в конце концов преходяща, да и вообще, что такое писательская слава? Не что иное, как прихоть публики с ее вечно меняющимися вкусами. А таких, как Вольтер, можно делать и переделывать по желанию короля или еще кого-нибудь.

Но как трудно, а скорее, невозможно одержать верх над Вольтером. Мерцает его гений. Возьмите, например, его книгу «Элементы философии Ньютона». Со времени открытия великого английского ученого в области физики, изменения его представлений о мироздании прошло без малого полвека, но они так и не овладели общественным сознанием, оставались заповедником для ученых. Вольтер решил написать об этом книгу, понятную всем. Но не закончил ее. В руках издателя оказалась только первая ее часть. Тот, устав ждать, нанял какого-то математика, он и завершил «Элементы философии Ньютона». После заголовка шло краткое, в одну фразу, пояснение, что книга адаптирована.

Вольтер пришел в ярость и из-за того, что книга вышла без его позволения, и из-за того, что ее завершил кто-то другой. Он, как только мог, поносил «соавтора» за допущенные ошибки, высказывал полное презрение по отношению к нему.

Но Вольтер оставался Вольтером. Он все-таки переписал книгу по-своему, было подготовлено второе издание.

Теперь Ньютон стал доступен каждому. Многое стало понятно хотя бы из той простенькой истории, которую первым поведал Вольтер (а может, сам и придумал). Имеется в виду байка о Ньютоне, сидевшем под яблоней. Он увидел, как на землю упало яблоко, и в его голове тут же сформировалась ясная картина мироздания и закон всемирного тяготения.

Именно Вольтер, и никто другой, дал миру Ньютона!

Какой поднялся гвалт! Особенно старался аббат Дефонтен — лишенный духовного сана священник, которого Вольтер спас от гибели. Его собирались сжечь на костре за мужеложство. Аббат совращал одного савойского мальчика, трубочиста. (Дефонтен обратился к Вольтеру за помощью из тюрьмы, тот попросил самых влиятельных друзей выручить проказника.) Вольтер и тут не удержался от острословия: он заявил, что, возможно, этот мальчик со своими щетками и метлами казался аббату очаровательным купидоном [55] с луком и стрелами. Дефонтен своими злобными нападками на Вольтера зарабатывал на жизнь. Нападки на великого француза превращались в настоящий бизнес.

Но чем больше поносили Вольтера, тем более великим он становился. Плевать ему было на нападки. Кстати, Вольтер представлял собой куда меньшую, чем многие, опасность для общества. Он, к примеру, никогда не верил, что для построения нового, более разумного общества достаточно свергнуть существующее правительство. На примере того же Дефонтена он все сильнее убеждался в том, что человека можно сделать лучше, совершеннее только постепенно. Если, конечно, такое вообще возможно.

Итак, началась охота на Вольтера. Католическая церковь внесла его сочинения в «Индекс запрещенных книг» [56], хотя всю жизнь Вольтер поддерживал дружеские отношения с Папой. Даже за рубежом, например в Италии, была запрещена продажа книг Вольтера. Позже Наполеон Бонапарт [57] в течение двадцати лет субсидировал газеты и журналы, которые вели разнузданную кампанию против Вольтера. Почему он это делал? Возможно, потому, что Вольтер написал в своей «Истории Карла XII»: «Не вызывает сомнения, что ни один монарх, читающий жизнеописание Карла XII, не сумеет излечиться от безумства завоеваний. Всегда найдется такой сюзерен, который с уверенностью заявит: «У меня больше смелости, больше энергии, чем у Карла XII, у меня куда крепче тело и куда более закаленная, мужественная душа». Или: «У меня лучше армия, чем у него, и я лучше познал хитрости военного искусства». Но даже если при всех своих способностях, преимуществах, стольких одержанных победах Карл XII так бездарно погиб, то чего ждать от других монархов, больных теми же амбициями, но имеющих куда менее талантливых полководцев и обладающих куда меньшими внутренними ресурсами?»

Не так давно произошло знаменательное событие — мадам де Помпадур стала любовницей короля Франции [58]. Противники Вольтера знали, что соперник Вольтера Кребийон был другом семьи Пуассон, и даже учил их дочь (которая позже стала мадам де Помпадур). Кребийон не только учил ее стоять с изысканной грацией, но и красиво передвигаться, владеть голосом, выбирать нужную интонацию.

Малышка, его подопечная, была таким живым, таким сообразительным, таким целеустремленным ребенком, что Кребийон обратился к своим знакомым в театральном мире с просьбой помочь в обучении столь незаурядного ребенка. Ему хотелось, чтобы она могла хорошо петь и аккомпанировать себе на фортепиано; носить наряды так, чтобы каждая складочка, каждое кружево, каждая ленточка убеждали окружающих в ее очаровании; поддерживать беседу легко и непринужденно; завоевывать друзей и избегать врагов.

Теперь, когда мадам де Помпадур стала самой влиятельной женщиной во Франции, противники Вольтера, обратившись к ней, сообщили как бы невзначай, что Кребийон впал в нищету, что, конечно, было не совсем верно.

— Как, неужели мой дорогой Кребийон нуждается?! — воскликнула мадам де Помпадур. — Почему же мне никто об этом не сказал раньше? Сейчас. Эй, где мой кошелек? Вот передайте ему эти золотые монеты. Скажите, что я дам еще, если понадобится.

— Больше всего его огорчает забвение, в котором пребывают его сочинения, — говорили ей. — Вы же знаете, каким великим драматургом он когда-то был.

— Почему бы французскому театру не возобновить постановки его пьес? — спрашивала мадам де Помпадур.

— При Вольтере, который там является законодателем мод? — отвечали ей. — Всем хорошо известно, как он презирает все, написанное Кребийоном. До тех пор, покуда французский театр остается на стороне Вольтера, его актеры и актрисы будут отказываться играть в пьесах нашего старика.

Таким образом недоброжелатели хотели настроить против Вольтера мадам де Помпадур, которая с детства любила этого человека. Кребийон был приглашен ко двору, его осыпали щедрыми милостями. Говорят, во время первой аудиенции у мадам де Помпадур Кребийон вошел в ее спальню. Мадам сидела на краю своей роскошной кровати, старик опустился перед ней на колени, чтобы поцеловать руку. В эту минуту дверь отворилась.

— Мадам, мы погибли! — воскликнул седовласый Кребийон в притворном ужасе. — Это король!

Подобные забавные истории преднамеренно передавались из уст в уста, чтобы вызвать теплую волну симпатии к Кребийону и лишний раз продемонстрировать, что остроумие старого драматурга не только ни в чем не уступает остроумию Вольтера, но даже превосходит его.

Создавалось впечатление, что Вольтер действительно прибегает к разным ухищрениям, чтобы не допустить на театральную сцену Кребийона, а двор был решительно настроен восстановить попранную справедливость. Актеры и актрисы французского театра, которые были лишь служащими короля и получали жалованье из его кармана, не могли противиться и были вынуждены подчиниться якобы отданному монархом приказу. Театр приступил к постановке пьес Кребийона. Они теперь подолгу значились в репертуаре, независимо от того, посещала публика эти спектакли или нет.

Вольтеру, конечно, все было известно об этом заговоре, и хотя ему было тяжело из-за внезапной смерти возлюбленной, мадам дю Шатле, он принял брошенный ему вызов. В своем обращении к театралам он сказал о своем глубоком уважении к Кребийону. За короткое время он написал для театра несколько пьес, которые могли потягаться с тем лучшим, что сочинил когда-то Кребийон. Чтобы подчеркнуть свое преимущество, он использовал темы произведений своего соперника. Он написал, как и тот, «Семирамиду», «Каталину, или Спасенный Рим» против кребийоновской «Каталины», потом «Ореста» в пику его «Электре».