Любовь и Ненависть - Эндор Гай. Страница 92

Какое странное дело! Хьюм, этот спаситель Руссо, поддерживает тесную связь с его заклятыми врагами. Жан-Жак вспомнил, как однажды ночью ему показалось, будто Хьюм разговаривает во сне. Он зловещим, сдавленным голосом бормотал: «Я схватил Жан-Жака Руссо! Я схватил его!» Было ли такое на самом деле или ему это лишь померещилось? Однако эта пугающая сцена постоянно стояла у него перед глазами, а в ушах звенели грозные слова. Руссо начал сомневаться, правильно ли сделал, выбрав Англию, а не Германию. Может, он опять угодил в сети, расставленные господином де Вольтером?

А если взять всю эту суету с пенсией Георга III [236]? Для чего Хьюм так старается, так навязывает ее Руссо? Разве ему не объясняли, что Жан-Жак не любит королевских даров? Что он уже давно взял за правило не принимать их? Разве он не отказался от пенсии Людовика XV? Разве принял предложение о финансовой поддержке от Фридриха Великого?

Но Хьюм так энергично настаивал на своем, что теперь Руссо стоял пред опасным выбором: либо принять эту пенсию, либо отказаться и тем самым нанести оскорбление королю. Чувствуя полную безысходность, Руссо попросил сохранить все в тайне. Но данного слова власти не сдержали! Вскоре весь мир узнал об этом. В результате Руссо отказался от пенсии, а это лишний раз подтвердило утверждения его врагов о том, что он — грубая, невоспитанная и неблагодарная деревенщина. Короче, медведь. (Позже Хьюм заметит: «Мне кажется, Руссо намеренно выпрашивает различные вспомоществования. Они нужны ему для того, чтобы их отвергать. От этого Руссо получает удовольствие и усиливает свою славу».)

Хьюм познакомил Руссо с придворным живописцем Рамсейем, который написал маслом его портрет.

Увидав себя на холсте, Жан-Жак пришел в ужас: на него глядел жестокий человек с презрительным, грубым выражением лица. И это он, самый добрый человек в мире, он, с таким нежным сердцем! Портрет вскоре размножили и распространили в сотнях экземпляров.

Благодаря усилиям Хьюма Руссо принял предложение мистера Давенпорта и переехал в его сельское поместье в Уотгоне, расположенное в безлюдной северной части Англии.

(Хьюм это отрицал. Он говорил, что, напротив, отговаривал Руссо, ведь при его темпераменте не следует так изолировать себя. Но Руссо оказался ужасным упрямцем.)

Руссо начал раздражать пристальный взгляд Хьюма. Ему не понравились эти выпуклые, тусклые серовато-зеленоватые глаза, которые все время буравили его. Руссо говорил: «Насколько должен быть несчастным человек, получивший от природы такие глаза». Он явно имел этим в виду, что злобная натура Хьюма виновата в том, что его нормальные глаза стали такими ужасными.

«Я не мог отогнать от себя этот пристальный взгляд, — жаловался Руссо в своем письме к мадам де Шенонсо. — Сколько раз я пытался, но все напрасно. Кто же в силах выдержать такой ужасный взгляд. Ни один человек! Он переворачивал всю мою душу!

Но я не соглашался с собой. «Как я смею так судить человека?» — думал я. Моя совесть так сильно терзала меня, что я не выдержал и однажды вечером, расплакавшись, бросился к нему на шею со словами: «Нет, нет! Дэвид Хьюм не может быть предателем. Такое невозможно! Он должен быть самым лучшим человеком в мире, иначе станет самым коварным!» Но что сделал Хьюм? Пожалел ли он меня? Пригласил ли излить свою душу, доверить ему свою сердечную боль? Нет. Он ограничился холодным похлопыванием по спине и одними и теми же словами: «Ничего, ничего, мой дорогой сэр. Ничего, ничего!» Никогда еще искренность души человеческой не находила такого ледяного приема».

Даже потом, когда Руссо жил в просторном доме в Уотгоне и лихорадочно работал над своей «Исповедью», он и там чувствовал порчу, нагоняемую на него Хьюмом, хотя тот был далеко от него, в Лондоне. Теперь козни строили его дерзкие слуги. Они вскрывали почту Руссо. Подглядывали за ним в замочную скважину. Бросали золу в его суп. И использовали любую возможность, чтобы посильнее ему досадить. Может, они хотели его отравить? Достаточно было бросить в его тарелку вместо петрушки болиголов. Или сдобрить его омлет ядовитыми грибами.

Само собой. А чего еще ожидать? Разве он не писал в своей «Исповеди» о тех грязных махинациях, к которым прибегали философы в своей борьбе против него? Разве не существовали заговоры Гриммов, д'Эпинэ, Дидро, д'Аламберов? И прежде всего — заговора Вольтера? Правда, Руссо признавался в своих собственных преступлениях, в своих постыдных поступках. Но он не боялся открыто говорить об этом. Он всегда был готов повиниться в дурном, так как всегда стремился только к хорошему.

Разве все эти «друзья» с холодным рассудком не хотели сделать все, чтобы его «Исповедь» никогда не увидела свет?

Может, они даже пытались помешать ему написать эту книгу? Видно, так они боялись, что он расскажет миру всю правду.

Короче говоря, они замыслили убийство. Разве люди, которые отрицают Иисуса Христа, с такой, как у них, омертвевшей душой, спасуют перед подобным преступлением? Тем более что они смогут обстряпать все без свидетелей? Кто же поверит там, в Париже, что Руссо умер не от болезни?

Так, шаг за шагом, размышляя обо всем, собирая воедино клочки свидетельств, Руссо ясно увидел схему заговора. Ему все стало ясно. Вольтер держал в руках все нити заговора. Д'Аламбер при этом играл роль посредника, выражая, с одной стороны, свою симпатию к Руссо, а с другой — привлекая все новых участников. Хьюм согласился играть роль «доброго Дэвида», чтобы своими поступками соблазнить Жан-Жака и добиться его возвращения в Лондон. И прости-прощай этот уединенный уголок в Дербишире!

Может, капкан уже давно поставлен. Руссо вдруг понял, что нужно снова бежать, бежать, чтобы спасти свою жизнь!

Сегодня же ночью. Он положил в чемодан рукопись наполовину написанной «Исповеди». Но он не может взять с собой еще не дописанный роман. Руссо начал торопливо бросать листки в камин, — пусть лучше сгорят, чем оставлять их здесь, в этом опасном месте. Завернувшись в темно-синий плащ, чтобы не привлекать внимания к своему чудному армянскому наряду, он вышел вместе с Терезой из дома. Они направились в Денвер, чтобы там сесть на корабль и вернуться во Францию.

По дороге и в самом Денвере им постоянно чинили препятствия — все капитаны, например, словно вступив в сговор, отказывались везти Жан-Жака и Терезу. Мол, через Па-де-Кале невозможно перебраться из-за штормовой погоды. Тогда Руссо взобрался на большой валун, стоявший на перекрестке двух денверских улиц, и обратился к жителям с пламенной речью.

— Добрые, милые англичане, любезный английский народ! — вещал он со слезами на глазах. — Вы, которые составляете нацию, столь преданную идеям справедливости, неужели вы останетесь безучастными, когда один человек погибает среди вас? Помогите же мне!

Но он говорил по-французски, и никто его не понял. Правда, самые сердобольные бросили ему несколько мелких монет.

Задолго до побега из Уотона Руссо забрасывал знакомых во многих европейских странах своими посланиями с обвинениями в адрес Хьюма. Весь Париж, вся образованная Европа на самом деле сгорали от возбужденного любопытства, все были поражены резкими обвинениями Жан-Жака. Хьюм, который вначале хранил по этому поводу молчание, вскоре был вынужден защищаться с такой же яростью, называя Руссо откровенным негодяем. Монстром! Затем последовал поток оскорбительных брошюр.

Все это происходило настолько бурно, что некоторые ученые считают заговор против Руссо вполне возможным. У самого Руссо на этот счет не было ни малейшего сомнения.

А философы на все лады повторяли: «Мы ведь говорили! Мы предупреждали. Эта дружба долго не продлится!»

Разве это не убедительное доказательство, что дружба вообще дело непрочное, недолговечное? Она не может окончиться ничем другим, кроме разрыва! С кем же сблизился Хьюм, когда все эти распри выплеснулись на поверхность? С д'Аламбером. С Гольбахом. С Вольтером! Вот кто на самом деле его друзья. Вся его переписка с Руссо напоминает донесения с фронта: «Наши войска одержали триумфальную победу!»