Любовь и Ненависть - Эндор Гай. Страница 97

Вскоре после того как Пигаль закончил работу, Вольтеру приснился странный сон, несомненно, под влиянием бесед со скульптором. Вот он стоит посередине большого кладбища, которого он прежде не видел. Громадное пространство, протянувшееся до самого горизонта, было засажено скорбными кипарисами. Больше всего на этом кладбище поражали кучи костей. Человеческих костей! Они белели в прохладной темноте. Скольким же людям принадлежали все эти кости? Сколько же живых глаз глядели из глазниц на наш яркий мир? Это было не обычное кладбище, оно предназначалось для массовых жертв. Кладбище для тех, кто погиб во время массовых кровавых расправ. Нет, они не убиты Богом. Они убиты человеком, который соперничает с Богом, пытаясь доказать, что он более жесток и безжалостен, чем Бог. Сколько громадных холмов из костей! И подумать только, все эти люди умерли молодыми, в бесконечных, организованных человеком войнах.

Здесь покоятся кости и тех трех тысяч евреев, которые были убиты по приказу Моисея за то, что они плясали перед золотым тельцом. А там, дальше, кости бесчисленных жертв христианского религиозного усердия: жертв борьбы с язычеством, с иудаизмом, магометанством [245]. И жертвы самой кровавой битвы против ереси. Христиане против христиан! Фанатизм против фанатизма!

Самый большой холм — это кости двенадцати миллионов американских туземцев, которых убили за то, что они не хотели креститься и не желали отдавать свой континент христианам. И свое золото. Настолько был отвратителен этот спектакль человеческого варварства (христианского варварства), что Вольтер не смог сдержать слезы. Но в эту минуту он услыхал, что кто-то плачет рядом с ним. Оглянувшись, он увидел человека лет тридцати пяти с приятными чертами лица, который стоял перед этими холмами костей и смотрел на них с таким состраданием, словно у него от этой жуткой картины разрывалось на части сердце.

Казалось, он сам стал жертвой фанатизма, так как на руках и ногах его были видны следы жестоких пыток, они все распухли и сильно кровоточили. Вольтер сразу узнал этого человека. Это был Иисус! Что такое? Вот этот иудей, ставший причиной стольких убийств, теперь рыдает над делом рук своих? Вольтер не смог сдержаться и не крикнуть ему:

— Лицемер! Должен ли ты проливать крокодильи слезы над жертвами собственной безумной ярости?

— Над моими жертвами? — мягко переспросил Иисус, глядя на Вольтера ясными глазами, в которых сквозил легкий упрек.

— Да! — закричал Вольтер. — Неужели ты станешь отрицать, что все эти люди не умерли из-за насаждения твоей новой религии?

— Какой такой новой религии? — спросил Иисус. — Я никогда не проповедовал ничего другого, кроме как «любите Бога всем своим сердцем и своего ближнего как самого себя». Неужели вы называете новой религией то, что известно людям с начала времен? Разве я не говорил, что пришел не отринуть закон, но исполнить его?

— Да, — сказал Вольтер, — но разве ты не написал, что принес не мир, но меч?

— Я никогда ничего не писал в своей жизни, — тихо возразил Иисус. — Ну а что до меча, то у меня его никогда не было.

— Ну а эти скелеты, — настаивал на своем Вольтер, — разве эти люди приняли смерть не во имя твое? Разве ты не считаешь себя за это ответственным?

— Как это так? — спросил Иисус. — Разве я кого-нибудь убил? Разве просил кого убить во имя мое? Разве я не пришел, чтобы умереть за других, а не просить других умереть за меня?

— Но ты же не станешь отрицать, что твои последователи умертвили вот эти горы индейцев, чтобы забрать у них золото?

— У меня никогда не было золота, — ответил Иисус. — Я никогда не желал его. Всю жизнь я прожил в нищете, точно как и мои спутники.

— Но в таком случае те, кто называет себя христианами, не исповедуют твою религию?

— Если они любили Бога, — сказал Иисус, — если они воздавали добром за зло, то тогда они исповедовали такую религию, что и я.

— Тогда что ты скажешь о кровавых битвах между твоими Церквами? — спросил Вольтер. — Что скажешь о великих расколах в христианстве? О миллионах тех людей, которые требуют поклоняться тебе на латинском? И о других миллионах, которые утверждают, что тебе можно по-настоящему поклоняться только на греческом? И еще другие миллионы, которые говорят…

— Я сам не знал ни греческого, ни латинского, — признался Иисус. — Я говорил только на языке своей родины.

— Ну а что ты скажешь о тех, которые утверждают, что тебе не должны поклоняться такие, кто не отказываются от мяса по пятницам?

— Я всегда ел то, что мне давали, — ответил Иисус. — Я был слишком беден, чтобы выбирать пищу для себя.

— Но разве для того, чтобы любить Бога всем своим сердцем, как ты того требуешь, не следует ли уединиться в монастырь? — не унимался Вольтер. — Разве не так ты говоришь?

— Почему же? — ответил Иисус. — Я никогда не считал, что нужно жить отдельно от людей.

— Или, по крайней мере, совершить паломничество в твою церковь в Риме?

— Я не построил ни одной церкви, — ответил Иисус. — И никогда не совершал паломничества. Если Бог повсюду,

то почему нужно отдавать предпочтение одному месту по сравнению с другим?

— А что ты скажешь по поводу своих янсенистов и иезуитов? — продолжал его пытать Вольтер. — Что скажешь о католиках, о протестантах? О греческих ортодоксах [246] и…

— Что касается меня, — отвечал смиренно Иисус, — то я никогда не делал различия между иудеем и самаритянином [247]. И я не вижу, почему те, кто считают себя моими последователями, должны поступать иначе.

Вольтер уже хотел было броситься в ноги Иисусу, закричать ему:

— Тогда позволь мне стать твоим последователем! Ибо, как и ты, я не христианин!

Но в эту секунду его сон пропал.

Он лежал в своей кровати, как и до этого. Но он чувствовал внутри себя какую-то теплоту, вызываемую, вероятно, свечением, — он чувствовал себя наполовину опечаленным, так как сумел примириться с Христом. Но все равно его враждебность к Церкви не исчезла. Только недавно он прочитал проповеди двух великих французских проповедников, Будалу и Массиньона, и не нашел в них ничего, кроме яростных нападок на половую развращенность, и ни одного слова против войны.

Вольтер теперь чувствовал, что его смертный час быстро приближается. Как долго он еще протянет? Может, еще несколько лет? Его организм работал уже плохо, так что он постоянно повторял: «Я живу теперь только от клизмы к клизме». Он иногда даже отказывался от еды, чтобы избежать страшных колик в кишечнике.

Каждый болезненный приступ напоминал ему о том, что он хотел позабыть.

«Нельзя все время думать о смерти, — писал он мадам дю Деффан, старой, ослепшей даме, которая ужасно боялась умереть. — Что такое, в конце концов, смерть, если не сон, после которого не просыпаются? И как мы не чувствуем себя, когда спим, так не будем чувствовать себя, когда наступит смерть».

Конечно, это было слабое утешение, он сам постоянно только об этом и думал. Вольтер знал, что наступило время нанести последний, решающий удар по фанатизму. Выпить на глазах у всего мира болиголова и тем самым продемонстрировать, что человек может умереть по своей воле без всяких предрассудков. Но для этого нужно ехать в Париж, чтобы умереть там на виду.

Как это сделать? Как ему снова заручиться расположением Людовика XV? Несмотря на свою дружбу с мадам де Помпадур, он так и не смог найти ни одного достаточно влиятельного лица, чтобы заставить короля изменить его отношение к себе, пошатнуть ту твердую позицию, которую занял монарх, раздосадованный одним из памфлетов Вольтера. «Неужели нельзя заставить этого человека закрыть рот?» — спрашивал король.

Вот как обстояли дела. И даже когда Людовик XV умер и на трон взошел Людовик XVI, который проявлял уважение ко всем ученым мужам, с одним, правда, исключением. Этим исключением был Вольтер. Новый король даже отказывался от выезда в театр, если ему сообщали, что будут давать пьесу Вольтера.