Любовь и Ненависть - Эндор Гай. Страница 95

Эти люди в тысячный раз повторяли одну и ту же историю о том, как он покинул свою страну, распрощался с религией, оставил свое ремесло, отца, избавился от своих детей. Вот человек, который писал так много о семейной жизни, а сам никогда не был ни мужем, ни отцом.

В какой-то мере это было так. Гримм, Вольтер и другие постоянно подтрунивали над несчастным Жан-Жаком в своей переписке.

«Правда ли, — спрашивал Вольтер, — что наш маленький Руссо, отказавшись от своего армянского наряда, вновь присоединился к роду человеческому, надев то, что носят все другие? И сделал это потому, что однажды застал свою любовницу в объятиях монаха-капуцина [242], когда они, по словам Рабле, изображали зверя о двух спинах? Из-за чего Жан-Жак был вынужден сделать вывод, что он ничем не отличается от остального человечества и что, как и большинство из нас, грешных, является рогоносцем, а посему он больше не видел никакой причины одеваться не так, как все».

Как больно постоянно чувствовать себя мишенью таких грубых забав! Что бы он ни делал, все его действия тут же подвергались искаженной интерпретации. Стоило ему повернуться спиной, как он тут же слышал ехидные насмешки в свой адрес.

Даже в такой прекрасный момент в своей жизни, как его женитьба на Терезе. В Бургуене он вдруг почувствовал сильнейшие угрызения совести, думая о том, что вот уже четверть века она оказывает ему всевозможные услуги, являясь для него любовницей, женой, матерью и служанкой. А он стареет и может умереть в любой момент, не оставив ей в наследство ничего, кроме каких-то жалких крох…

Но как заключить брак с Терезой? Во Франции не существовало института гражданского брака. Только церковный. И под венец можно пойти только в одной церкви — католической. Но прежде предстояло отречься от своей протестантской веры. Поэтому он организовал что-то вроде праздничного обеда, вечеринки для друзей в присутствии мэра Бургуена и нескольких офицеров из расположенной рядом кавалерийской заставы, чтобы придать всей церемонии официальную окраску.

— Двадцать пять лет взаимного уважения, — напомнил он в своей небольшой речи, — предшествуют этому венчанию, которое началось более благоприятно, чем большинство браков.

На что любители писем, европейские острословы воскликнули: «Для чего рисковать двадцатью пятью годами взаимного уважения ради брачной жизни?»

А другие так комментировали это событие: «Как повезло детишкам Руссо! Если, конечно, все они живы — а это весьма сомнительно — и если они знают, кто их папа, — а это просто невозможно. Но даже если они давно умерли или не знают, кто их папа, разве не облегчение осознать, что они больше не незаконнорожденные дети, не правда ли?»

А д'Аламбер писал Вольтеру: «Говорят, что этот несчастный дурачок, который только что женился (и он хочет всех убедить в том, что и все должны жениться только так, как он, после двадцати пяти лет незаконной связи со своей любовницей), теперь работает над своей исповедью, которая грозит стать громадным сочинением в нескольких томах. Это неизбежно, так как буквально все в природе касается его жизни, так что заголовком к его опусу может послужить такая фраза: «Универсальная история, или Жизнь Жан-Жака Руссо».

Несмотря на все насмешки, которые Руссо чувствовал повсюду, он все равно не мог полностью отречься от своего юношеского восхищения Вольтером. Когда в 1770 году во время сборища парижских литераторов в доме мадам Неккер (жены знаменитого банкира) все в едином порыве пришли к выводу, что если ставить памятник какому-то человеку при жизни, то этого вполне заслуживает их вождь, находящийся в данный момент в ссылке, Руссо сердечно с ними согласился.

Вольтер, который милостиво принял оказываемую ему высокую честь, не мог, однако, воздержаться от ехидного замечания, делая вид, что ослышался: «Может, это ошибка? Может, это Руссо французские литераторы готовы поставить памятник? Насколько я помню, Жан-Жак в своем «Письме к Христофу де Бомонту» несколько лет назад заявил следующее: «Я без всяких колебаний могу сказать, что если в Европе на самом деле существует поистине просвещенное правительство, искренне обеспокоенное процветанием своего народа, то оно должно объявить национальный праздник в мою честь и поставить повсюду мне статуи». Уж не хотите ли вы представить Жан-Жака лгуном? Не желаете ли предстать в глазах Руссо непросвещенными, развращенными людьми, которым наплевать на благосостояние своего народа? Нет, конечно нет. Выходит, скорее всего, вы предлагаете поставить памятник ему, а не мне».

Но даже этот саркастический выпад не охладил всеобщего энтузиазма, о котором писал д'Аламбер: «Памятник? Статую? Всего-то? В честь Вольтера, чья душа — это бушующее пламя? Чье красноречие, чье состояние, каждая секунда жизни которого отдана для помощи несчастным? Нет, не статую, нужно воздвигнуть храм в его честь, вот что!»

Этот проект шумно одобрял хор его сторонников, к которому присоединился и Руссо. Он писал: «Вся Франция, по сути дела все человечество, весь наш век чествует осуществление такого проекта».

Так как было принято решение, что только люди, прославившие себя на литературном поприще своими сочинениями, имеют право внести свою лепту — минимум два золотых луидора — на возведение этой статуи, Руссо писал д'Аламберу: «В этом случае никто, ни один человек, кроме меня, не заслуживает в такой мере права оказаться в числе тех, кто подписались на сооружение памятника в честь Вольтера. Вот мой вклад — только два луидора, но никто не знает, каким трудом они мне достались!»

Словно таким последним всплеском отчаяния он пытался еще раз выразить свои чувства к Вольтеру. Д'Аламбер, вероятно почувствовав это, написал Руссо: «Я уверен, что месье де Вольтера глубоко тронет такое проявление щедрого уважения к нему со стороны месье Руссо. Я, конечно, не премину сообщить ему об этом».

Он, Вольтер, глубоко тронут? Да, на самом деле. До приступа бешенства.

Вольтер признался д'Аламберу, что ему все это надоело. Сворачивайте кампанию! Он никогда не позволит, чтобы ему поставили памятник на деньги Руссо.

Когда д'Аламбер снова написал Вольтеру, объясняя, что нельзя вернуть вклада Руссо, не вызвав при этом громкого общественного скандала, который наверняка поставит всю затею под угрозу, Вольтер указал ему в своем ответе, что общественный скандал уже разразился, и как раз из-за вклада Руссо.

Разве комитет не видит, что происходит? Из-за нестерпимой иронии Руссо, действующего как хитрый змей, все враги Вольтера начали с показной радостью присылать свои вклады. Теперь деньги поступали от Фрерона, Палиссо, Лабомеля — в общем, от всех отвратительных ненавистников Вольтера. Вскоре поступит еще вклад и от этого осла, епископа Мирепуа! И от Ле Франка де Помпиньяна! И Бог знает от кого еще.

Когда все это кончится? В Европе все потешаются над тем, что, вероятно, у Вольтера не хватает друзей или они недостаточно щедры, чтобы собрать деньги для осуществления проекта. Для чего комитет обращается за помощью к его врагам? Вместо памятника его вечной славе комитет из-за нехватки денежных средств возводит памятник его вечному бесславию. Что, конечно, куда популярнее. На самом деле, кажется, только один заклятый враг Вольтера старик Пирон отказался внести в проект свои деньги.

Зная, каким нервным темпераментом обладал Вольтер, члены комитета собрались на внеочередное заседание, на котором постановили, что только поклонники таланта Вольтера имеют право вносить свой денежный вклад.

Деньги Фрерона и других недоброжелателей будут возвращены. А что делать с деньгами Руссо? Отослать их немедленно — это куда более важно! Вольтер упрямо стоял на своем, не уступая ни на йоту.

Комитет счел невозможным возврат этих луидоров Руссо. Ведь Жан-Жак — горячий поклонник Вольтера. Откройте его книги! В любой из них обязательно найдете выражение самого высокого восхищения гением Вольтера. Из таких похвал можно составить отдельную книгу. И это несмотря на тот факт, что в произведениях Вольтера не найти восхвалений в адрес Руссо. Как раз наоборот.