Вольница - Гладков Федор Васильевич. Страница 111

Говорили также за столом, в часы вечернего отдыха, что у Матвея Егорыча была хорошая, тихая любовь к какой-то резалке ещё до женитьбы, что у этой девушки родился от него ребёнок. Но эта любовь кончилась тоже тихо и незаметно. Рассказывали об этой его трогательной любви шопотом, с оглядкой, и имени девушки не называли, словно чувствовали, что она где-то здесь, и боялись, как бы не услышала она их пересудов. Жалели не только её, но и самого Матвея Егорыча и, жалея, осуждали его. С каждым годом он стал держать себя на плоту и в лабазах всё свирепей, и его боялись, как огня. И чем ни безропотнее, чем ни боязливее становились резалки и рабочие, тем он больше свирепел и стал пускать в дело кулаки. Только с бондарями оживлялся и веселел. Объясняли это просто: в годы своей молодости он тоже играл Стеньку Разина в действе.

И теперь, когда он ушёл с промысла со своим сынишкой неизвестно куда, все жалели о нём и говорили про него только хорошее.

Путина подходила к концу, и работа на плоту в эти последние дни проходила волнами: то она затихала от безрыбья, то вдруг рыбой заваливали весь плот.

И вот в один из холодных и ветреных дней разразилась смута, которая с нашего промысла, словно по сигналу, перебросилась и на соседние. Началось как будто с пустяков, а взрыв произошёл ошеломительно, словно что-то копилось, назревало долго и, наконец, прорвалось.

Хотя плот был защищён по длине камышом, но в широкие пролёты врывался пронзительный ветер и гулял по всему плоту. Резалки напялили на себя фуфайки, деревенские кацавейки, а некоторые набросили на плечи одеяла. В шубах работать было неудобно: они связывали руки. На плоту всегда было много воды: рабочие непрерывно целыми бочками выливали её на бунты рыбы и выхлёстывали из вёдер на пол, чтобы смывать дрянь и слизь, поэтому башмаки и чулки резалок всегда были мокрые. А в эти ледяные дни ноги и руки коченели, и женщины дрожали от холода. Раздавался топот, словно все начинали плясать. А когда руки деревенели, резалки бросали ножи и багорчики и дули на ладони и пальцы, чтобы немного согреть их. Каждый день одна за другой женщины застывали на скамьях, как в столбняке, и по отупевшим лицам скатывались крупные слёзы. Ножи и багорчики падали на пол. Иногда женщины в обмороке сваливались со скамей, как мёртвые. Дополнительных уроков своих резалки не выполняли. А харчи были совсем несытные: чёрный сырой хлеб не лез в горло, сухая вобла в жиденькой кашице разваривалась в противную бурду, на приварок картошки не выдавали, а пшена отпускали так мало, что каша без масла была похожа на болтушку. В казарме лежали больные, Марийка слегла от простуды — заболела грудь. Она металась в жару и кашляла. Упала на плоту и заболела кузнечиха. Мать тоже была больна, но перемогалась. В дни моей болезни в казарме лежало несколько женщин. Но на плоту кашляли все, и этот общий лай врывался в казарму.

Рабочим было легче, и простуда не косила их: тачковозы, солильщики и сортировщики работали в шубах и в ватниках и всё время были на ногах. Карманка попрежнему кротко и доверчиво улыбался, как идол.

При хозяине подрядчица вела себя прилично: и одевалась нарядно, и делала вид, что к работницам относится требовательно, но ласково. После отъезда Пустобаева она не сбросила своих нарядов, и в эти страдные дни надела шубку на меху и пыжиковую шапочку. В первые дни она гуляла по плоту довольная, сытая, благодушная и даже шутила с резалками: должно быть, купцы щедро наградили её, а может быть, и свистнула она у них, одуревших от пьянства, не одну пачку ассигнаций. Но уже на второй неделе она стала сварливо придираться к резалкам: вероятно, обидно ей было, что гуляки уехали и лишили её удовольствия ухаживать за ними и очищать их бумажники. Жадность её была ненасытна и требовала постоянной поживы. Когда работницы прерывали работу, отогревая дыханием окоченевшие руки, она вынимала из кармана шубки книжечку и отмечала в ней что-то карандашиком. Когда уносили в казарму упавшую со скамьи резалку — тоже пристально царапала карандашиком. Работницы сначала посматривали на этот её карандашик с испугом в глазах, потом со злобной насмешкой, а иные посмелее уже нарочно бросали работу, когда она проходила мимо, и назло ей ехидно дули на пальцы, вскакивали со скамьи, топали ногами и кричали:

— Пиши, госпожа наша подрядчица! Да не карандашом, а вот ножиком пиши… кровью моей пиши!

Подрядчица с холодной властностью молча ставила в книжечке какие-то значки и проходила мимо. Она как будто дразнила резалок, и этот обломок карандаша грозил им неизбежной расправой. Веников занят был приёмкой рыбы и её сортировкой.

Оксана, больная и лихорадочно взвинченная, задыхалась от кашля и тряслась от холода. Она бросала нож и багорчик и прятала руки под мышки, но тёмные глаза её горели злым упрямством. Властное чванство подрядчицы и её карандашик распалили её до бешенства. Она мстительно следила за Василисой и ядовито отмечала:

— Третий раз… четвёртый раз… Я у ней в книжке-то уже за два дня одиннадцать раз записана. Это она наши грехи отсчитывает. Вот я сейчас ей покажу фокус.

Прасковея чувствовала себя нездоровой, но старалась держаться бодро. Её тоже раздражала назойливая охота подрядчицы за резалками, прерывающими работу от холода. Всем было ясно, что подрядчица хочет отнять у них заработок, а чтобы они не буянили, доконать их своей книжечкой.

Оксана встала со скамьи и пошла к Василисе, которая стояла невдалеке и зорко обводила глазами плот.

Прасковея строго позвала Оксану:

— Девка! Воротись!

Но окрик её словно подстегнул Оксану: она быстро подскочила к подрядчице.

— Покажи-ка, подрядчица, что ты карандашом в своей книжке пишешь, — попросила она вкрадчиво.

— Это тебя не касается. Почему оставила скамью?

— Да ты так пронзительно чиркала своим огрызком, что у меня мурашки по коже заползали.

Она быстро выхватила книжечку и спрятала её в карман ватника.

— Вот и нет у тебя капкана. В ловушки с нами не играй!

Подрядчица ошеломлённо схватила её за ватник.

— С ума ты, что ли, спятила? Возврати книжку!

Оксана отшибла её руку.

— И не подумаю. Не увидишь книжки, как своего затылка. Ты уж давно привыкла ругаться над девками, насобачилась ещё в красном фонаре. Ну, да теперь отольются тебе, волчихе, овечьи слёзы. Не я одна посчитаюсь с тобой. Ты нас всех до калечья довела. Душегубка! — И Оксана в исступлении начала хлестать Василису по щекам. — Вот тебе, гадюка! Вот тебе, шлюха!

Прасковея, Галя, Наташа и несколько резалок бросились к ней с криком:

— Брось, Оксана! Угомонись! Отдай ей эту паршивую книжку!

Но Оксана, бледная, дикая, начала рвать на клочки записную книжку и топтать её башмаками.

— Вот её ловушка… вот чем она нас стращала…

И быстро пошла к своей скамье. Рассыпанные по мокрому настилу белые клочки топтали резалки.

Подрядчица застыла на месте и с красными пятнами на лице смотрела вслед Оксане. Женщины стали расходиться по местам, а Василиса всё ещё стояла, как в столбняке.

Потом она убежала в контору. Веников сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал работать с сортировщиками. Рыбу на тачках развозили по плоту, и она серебристыми кучами лежала перед скамьями. Кое-где скамьи пустовали, а кое-где на скамье работала только одна резалка. В этот день скопилось очень много необработанной сортовой рыбы. Веников молча и замкнуто обходил плот, растерянно смотрел на кучи принятой рыбы, которая коченела, обмерзала и становилась негодной для обработки. На плоту стояла необычайная тишина, все подавлены были тяжёлым ожиданием. Веникова вызвали в контору, и он пошёл нехотя и угрюмо.

Оксана побрела в казарму, едва держась на ногах.

Вечером после работы Прасковея с Гришей, не ужиная, ушли куда-то и возвратились поздно, когда все спали.

На другой день была получка. Заработок, как обычно, выдавала подрядчица на плоту. Она вызывала по фамилиям работниц и рабочих и объявляла, сколько кому причитается, сколько выработано поурочно. Больным пропущенные дни не оплачивались. Тут же она объявляла резалкам, на кого из них наложен штраф за нерадивость, за испорченную рыбу, которая по их вине осталась лежать на плоту: контора и она, подрядчица, не могут взять на себя убытков из-за плохой работы резалок, которые нарочно, назло ей, Василисе, бездельничали на плоту. Начался горластый скандал: многие резалки не только не получили на руки ни копейки, но ещё остались в долгу. Рабочие, которые обычно держались в стороне, на этот раз вмешались в скандал.